Повесть о детстве

Штительман Михаил Ефимович

Яков отвернулся и махнул рукой:

— Время договорит, хозяин.

* * *

С испорченным настроением вошёл в синагогу господин Гозман. Его люди — хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает...

Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошёл в первый ряд и уселся в своё привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.

— Читали последние газеты? — спросил Гозман

у Магазаника.

— Вы же знаете, что я пе читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.

— Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.

— Но я не лечу?

— Вы — другое дело. У вас маленький оборот.

— Как — маленький? А что, у вас больше?

— Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю,— сухо ответил Гозман и встал.

Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки п лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошёл к амвонуВокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сёма протиснулся вперёд. Оп увидел дедушку, стоящего в проходе. На нём был жёлтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в сипагогу — его не боялись: он был тих и молчалив.

Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:

— Мы шлём пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение

1 Амвон — специальное возвышение в синагоге.

отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине... Наши сыновья...

Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сёма протиснулся сквозь толпу:

— Что такое?..

Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:

— Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там— посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И — боже мой! — их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!

Гозман оттолкнул дедушку и закричал:

— Что такое? Уберите этого сумасшедшего!

Дедушку схватили служки и повели. Сёма стоял около Гозмана растерянный и испуганный.

Гозман зло взглянул на него:

— О чём ты думал? Он же мне испортил всю музыку!

Сёма ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.

Царь проехал мимо местечка. Но всё осталось на своём месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков — приказчиком Яковом. Сёму рассчитали.

Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пест-си прибавилось работы, у Сёмы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика ещё в один магазин, всё было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозмап — кто возьмёт?

В метрической выписке Сёмы записано ещё одно имя: Асир. Асир — значит счастливым. «Где же моё счастье,— спрашивал себя Сёма,— за каким углом оно ждёт меня?»

ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО

Сёма вошёл в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.

Вскоре это занятие наскучило ему, и он подошёл к зеркалу. Когда-то, в хорошие дни, он любил подолгу стоять возле зеркала, корча смешные и страшные гримасы, причудливо хмуря брови, выставляя вперёд нижнюю челюсть. Любил он зачёсывать

наверх волосы — в эти минуты Сёма казался себе взрослее, старше. Он очень хотел быть большим. Сёма знал своё лицо наизусть и сейчас, с тоскливым любопытством взглянув на себя, он удивился; резкие морщинки легли у рта, нос вытянулся, щёки, покрытые коричневыми веснушками, ввалились, и только большие глаза его, серые и угрюмые, блестели по-прежнему. «На чёрта стал похож,— зло подумал Сёма,— цапля какая-то!»

Бабушка с волнением следила за ним. И в дедушке и в Сёме она не любила одного — молчания. Молчание не сулит ничего хорошего. Наконец, не вытерпев, она спросила:

— Что ты ходишь из угла в угол? Почему ты молчишь? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Не нравлюсь я Гозману. Рассчитал. Запах от меня плохой!

— Ты слишком много стал понимать,— сухо сказала бабушка.— В твои годы нужно уважать старших.

Сёма ничего не ответил, и молчание его ещё больше разозлило бабушку.

— Мальчик не держится на одном месте. На что это похоже? Куда это годится? Знал бы дедушка про твои фокусы... А что будет теперь? Ты, наверно, думаешь, что для тебя новые магазины построят. Ты, наверно, думаешь...

— Оставьте,— оборвал её Сёма,— я ничего не думаю.

За окном промелькнула широкая фигура Трофима. Увидев его, бабушка всплеснула руками и заворчала:

— Вот он идёт. Что он крутится, этот русский? Только его не хватало, и сколько раз я уже говорила: он тебе не пара.

Трофим помешал бабушке. Она холодно взглянула на него и нехотя ответила на поклон. Подмигнув Сёме, Трофим быстро засунул в карман жёлтую панамку, поставил на стол туго набитый узел и, обратившись к бабушке, сказал:

— Давайте присядем!

Сёма повторил его слова по-еврейски.

— Какие у меня с ним дела? — недоуменно повела плечами бабушка.— Какие дела? — и села.

Трофим быстро развернул узел. Не глядя ни на кого, он вынул две пары тёплого белья, синюю фланелевую рубашку, три пачки табаку и высокие блестящие калоши. Каждую из вещей он внимательно рассматривал и клал возле бабушки. Выложив всё, он постоял с минуту в раздумье, потом, хлопнув себя по лбу, засмеялся:

— Самое главное забыл.— Он полез в карман и вынул свёрнутые в клубок шерстяные носки.— Мать сама вывязала, а я и забыл. Вот была бы обида!