Повесть о детстве
Шрифт:
Учитель прибегал домой и внимательно изучал дверь; что похитили в его комнате, он не хотел знать.
— Вы мне говорите — рубашки, рубашки! — тяжело вздыхал он.— Разве это лезет мне в голову? Третий замок выдумываю — и всё не то!
Он был чудак, этот Фудим, худой, маленький, большеголовый, с тяжёлой гривой священнослужителя. Глаза его, всегда выпученные, придавали лицу удивлённое выражение, и, когда учитель смотрел на человека, всем казалось, что сейчас он должен обязательно спросить: «Что вы? Не может быть!» — или ещё что-нибудь в этом роде.
— Читайте...— рассеянно сказал он и указал на дверь: — Я сейчас сделаю такой замок, что даже святой дух не войдёт без ключа!
До позднего вечера сидел Сёма, склонившись над столом, и встал, когда почувствовал, что силы покинули его и сон охватывает тело. Утром Сёма тщетно пытался вспомнить прочитанное. Слова, люди, поступки — всё смешалось в его памяти, и он просто не мог понять, что к чему.
Вторая книга оказалась легче, но, читая, он пугался её жёлчных слов, её угроз и прорицаний.
«Я господь бог ваш,— читал Сёма,— вывел вас из земли Египетской, сокрушил шесты ярма вашего и повёл вас с поднятой головой. Если презрите уставы мои и законы мои отвергнет душа ваша, то я с вами поступлю так: пошлю на вас ужас, чахотку и горячку, томящие глаза и мучающие души, и будете сеять напрасно семена ваши, и съедят их враги ваши. II будете поражены перед врагами, и будут властвовать над вами неприятели, и побежите вы, хотя никто не гонится за вами».
Сёма переводил дыхание, вытирал выступавший на лбу холодный пот и читал дальше:
«И сломлю гордыню вашего могущества и сделаю небо ваше,
как железо, и землю вашу, как медь... И вселю робость в оставшихся из вас, и погонит их шелест свеянного листа!..»
Сёма никогда но предавался размышлениям — есть бог или нет. Может быть, ость и, может быть, нет. Когда Сёме было плохо, он вспоминал о боге и даже шептал тихонько перед сном молитву: «111 ма исроэл аденой, элоейну, аденой эход» '. Всё-таки, если сказать откровенно, к кому Сёма может толкнуться со своими долами? К губернатору? Нет. К исправнику? Нет. К царю? Конечно п конечно, пет.
Остаётся один бог, с которым можно говорить в любое время и сколько вздумается. Уж кто-кто, а бог был дан в полное Сёмино распоряжение. И в последнее время Сёма всё чаще и чаще спрашивал его: «Если ты такой мастер на все руки, что в какую-нибудь неделю сотворил небо и землю, свет и тьму, вечер и утро, зелень и деревья плодовитые, светила и птиц крылатых и, мало этого, образовал ещё человека из праха земного и вдунул ему в ноздри дыхание жизни,— если ты такой мастер, так почему ты не мог пальцем пошевелить и спасти маму, если не маму, так папу, если не папу, так деда? Тут что-то не то».
И, читая ворчливые, злые слова бога — «и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь», Сёма думал:
Сёма откладывал толстую чёрную книгу и шёл в синагогу. Он стоял позади всех, надвинув на брови вылинявший картуз, насторожённо прислушиваясь к молитве. Красиво и весело пел молодой кантор 2, невнятно бормотали старики, как будто слова запутывались в их бородах и не могли выбраться. А наверху громко и шумно рыдали женщины, и их покрасневшие лица были мокры от слёз. «Почему сюда так часто приходят просить? — спрашивал себя Сёма.— И всё просят и просят!» Он не находил ответа и сам начинал молиться, потому что бог его знает, как быть с богом? И так плохо, и этак не очень хорошо.
А ншзпь двигалась своим чередом. Осыпалась акация возле дома дедушки, шуршали под ногами жёлтые листья яблони, всё чаще шёл дождь, тихий, утомительный: и такой мелкий, что его
1 Слова молитвы, обращение к богу о помощи.
2 Кантор — первый певец в синагоге, читающий нараспев молитвы.
не было видно. Наступала осень. Только иногда ночью, совсем редко, живые молнии прокалывали небо, тяжёлый гром рушился на, крыши местечка, сверкая, падали капли дождя, и казалось, что сверху сыплются искры.
Осень лишила Сому реки. Берег покрылся грязными водорослями, желтоватой тиной, сбитым камышом. Часами сидели Сёма с Антоном и Пейсей на мокрой скамье палисадника, и Антон тихо пел незнакомые Сёме грустные песни: И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки, Дивуешься, чому не йде Апостол правди и науки!
И Сёма тихо вторил ему:
И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки...
— Хорошо ты поешь, Антон,— с завистью говорил Пейся.— Когда у человека тут тесно,— он ударял себя по груди,— петь хочется, Антон!
Антон рассеянно смотрел на него и затягивал: Ревэ тай стогне Днипр широкий...
Потом они вставали и шли трое, босые, дощатым тротуаром, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки.
— Ребятушки,— вздыхал Антон,— в городе артисты есть, какие артисты! Ничего не делают, только песни поют. И если б сказали мне: можно, иди,— всё бросил бы! В городе — это жизнь! Музыка играет с утра до ночи...
Однажды, так вот гуляя в сумеречный, дождливый вечер, подошли они к дому Луртш.
— Зашли, что ли? — спросил Антон, дёргая ручку двери.— Биня-то дома остался.
— Как будто остался, — неуверенно согласился Сёма.— Они ещё Фрайману деньги должны.
— Ну, да зайдём,— повторил Антон,— посидим, пока хма-ра пройдёт!
Они ввалились в комнату. Хозяин сидел у стола босой и парил мозоли в высокой чашке с кипятком.
— Мы вам, кажется, помешали? — вежливо осведомился Пейся.
— Помешали? — удивился Лурия.— Нет! Жена поставила па печь две цибаркн: если хотите, можете тоже попарить!