Повесть о детстве
Шрифт:
Гозман склонился к жестяному умывальнику, вымыл руки, вытер их носовым платком и вышел из цеха.
— Вы имеете вещь,— сказал Лурия, провожая хозяина взглядом.— Он понимает свою выгоду.
— Я думаю...—согласился Шац, поднимая очки на лоб,— Я хорошо знаю всю их породу. Отец его тоже был хороший кулак. Ездил верхом на лошади, скупал лес и бил приказчика перчаткой.
— Сёма,— отозвался вдруг Антон,— ты с ним старый знакомый?
— Да-
— А что это за гривенники?
— За хороший ответ.
В это время к Сёме подошёл Лурия и, взявши
— Я сказал насчёт лошадей, и ты обиделся. А, Сёма? Так я пошутил. Это они хотят... как бы зто объяснить... чтоб мы с тобой были лошади. Понимаешь: я и ты. И они запрягают нас в воз и говорят: «Вье!» — и кладут на этот воз — я знаю? что им только вздумается: лес, дом, стадо. А мы с тобой должны везти. Тогда мы поворачиваемся и говорим: «Бог с вамп, что вы делаете, тут же вышло недоразумение, мы не лошади!» Но они нас не слушают, они знают одно: им нужно ехать... Жених, ты понимаешь, что я говорю?
—; Понимаю,— кивает головой Сёма.— Я даже знаю один случай, когда воз шёл под гору и лошади вырвались и перевернули этот воз, и прямо ужас, что было!
— Ой, молодец! — Лурия засмеялся и обнял Сёму за плечи.— Я таки вижу, что ты не подкидыш. Я смотрю на тебя и вижу весь твой древний род!
Старик встал и вразвалку побрёл к своему месту. Вокруг его розовой блестящей лысины ещё росло несколько волос, и, как назло, они завивались. И сколько Лурия ни смачивал и ни приглаживал их, стараясь прикрыть свою лысину, ничего не получалось: волоски были с характером и быстро возвращались на своё привычное место.
Бабушка с таким волнением переживала весть о разорении Айзенблита, что Сёма, удивляясь, спросил её:
— Скажите правду, может быть, вы его компаньонка?
— Нет,— призналась бабушка.— Но как это можно проиграть в карты целое состояние — ума не приложу! Выиграть — это я ещё понимаю, но проиграть...
— Хорошее дело! — засмеялся Сёма.— Вы же понимаете, что можно выиграть,— значит, кому-то надо проиграть.
— Да,— покорилась бабушка,— так это должно было случиться с Айзенблитом! Такое несчастье...
— Можете так не убиваться,— успокоил Сёма бабушку,— даже после разорения он богаче нас с вами. Дом у них есть? Есть. Лошадь есть? Есть. А серьги у «мамаши»! Такие серьги, что они тянут её к земле!
— Ай, оставь Сёма,— рассердилась бабушка,— я не люблю считать чужие деньги! Гозман уже видел тебя?
— Да.
— И он ничего пе сказал?
— Поговорили.
— «Поговорили»! Мне нравится этот тон! — опять возмутилась бабушка.— Что он тебе — приятель, товарищ? «Поговорили»! Я тебя прошу, пока ты сидишь на работе, забудь, что у тебя во рту лежит язык. Понял? А потом придёшь домой и выговоришься за целый день!
В дверь постучали. Бабушка подошла, выглянула в коридор, и по её недовольному взгляду Сёма понял, что пришёл Пейся.
— Сёма уже пообедал? — раздался заискивающий голос Пейси.
— Пообедал, пообедал! —небрежно ответила бабушка.
— А какой аппетит?
По бабушка не удостоила его ответом. Пейся вошёл в комнату и, сев па стул, принял такой важный вид, как будто пять минут тому назад его выбрали казённым раввином.
— Ну,— спросил Сёма, зная, что у Пейси уже что-то накопилось,— что скажешь?
— Теперь у нас с вамп спять один хозяин.
Сёма пожал плечами:
— Подумаешь, большое счастье!
— Пет,— всё-таки не сдавался Пейся,— служим в одной фирме. А как вам нравится история с Анзенблитом?
— Интересная история!
— А почему он проиграл, вызнаете? Тут же целый секрет есть.— Пейся подвинул стул ближе к столу и зашептал: — В Одессе есть одна старуха, ну пряьГо-таки ведьма — огонь! Куда там вашей бабушке!..
— Ну-ну! — прикрикнул на него Сёма.
— Так вот,— с жаром продолжал Пейся,— у этой старухи дурной глаз! И если человек замечает её издали, так он скорее переходит на другую сторону и хватается за пуговицу. Да! И притом у неё всего-навсего один зелёный глаз, и ночью он светится, как у кошки. И вот она узнает, если где свадьба, и идёт туда со своим глазом. И там уже родители откупаются от неё, иначе будет горе жениху или невесте. Так вот, когда Айзенблнт играл, пришла в зал эта старуха и начала на него смотреть. Он дурак, должен был подойти и заплатить ей, чтоб она проп;»ла. Но Айзенблит пожалел денег, и она своим зелёным глазом прожгла его карман.
— Хорошо,— согласился Сёма, — но смотрела же она на всех, а проиграл почему-то Айзенблит.
— Здравствуйте! — быстро нашёлся Пейся.— Так те, которые с ним играли, специально привели старуху. Они ей потом отдали половину выигрыща. Понял?
Сёма, улыбаясь, посмотрел на друга. Молодец! Нет конца его историям!
БОТИНОК ГОЗМАНА
Отец Гозмана прожил сто восемь лет. До последнего дня он не знал, что такое очки; умирая, не верил, что это уже конец, и бил об пол склянки с лекарствами. Это был злой, нелюдимый человек с широкими волосатыми руками и упрямым, всегда
насторожённым взглядом. В домах местечка редко били детей, |ч) над столом Гозмаиа висел тяжёлый ремень для сыиа. Никаких карманных денег, никаких папирос, никакого баловства. Часто он говорил сыну: «Сколько бы у тебя ни было и что бы у тебя ни было — надо уметь спать на твёрдом!» По завещанию, оп разрешал наследнику прикоснуться к оставленному капиталу лишь спустя пять лет. До этого — делай деньги сам. Нужно уметь спать на твёрдом!
Сын пошёл в отца. Он тоже был одинок, не имел друзей и не искал их. Его называли гордецом, не любили и завидовали ему. Купец не выезжал из местечка, но его знали в Киеве и в Варшаве: он умел купить и умел продать. Никто не видел Гозмаиа гуляющим с ребёнком или сидящим на скамейке в саду — того, чего хотел каждый человек, он не хотел. Все мысли его были связаны с деньгами. Он торговал кожей, обувью, мукой, лесом — всем, что сегодня приносит прибыль. Магазаника он терпел, Айзенблита презирал. Гозман не играл в карты, не угодничал перед богом, не кутил с женщинами: он делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий.