Повесть о детстве
Шрифт:
Пейся обиженно поджал губы и встал:
— Если вам так не нравится, я могу уйти.
— Ты можешь уйти,— согласилась бабушка.— Но он же
тогда меня загрызёт. И что он нашёл в тебе — я не понимаю!
— Бабушка,— вмешался Сёма, уже теряя терпение,— Пейся говорит, что ему вздумается. И не трогай его! Он мой товарищ.
Бабушка пожала плечами и вышла в коридор. Но Пейся боялся, что она вернётся, и сидел молча.
— А ты,— спросил его Сёма,— ты где был?
— Ой, тут целая история,— махпул рукой Пейся.— Ты наши ворота помнишь? Высокие, порядочные ворота. Когда я услышал, что идут уже эти сволочи, я собрал всех соседей и велел им поставить самовары. Я им сказал: «Вскипятите все четыре самовара». Они меня спросили: «Зачем?» Я ответил: «Чай пить». А сам поставил лестницу, залез и наблюдаю, куда идут эти насильники. Вижу, трое подбираются к нам. Я позвал соседей опять и спрашиваю: «Самовары закипели?.. Несите их сюда!» И поставили около ворот четыре знаменитых самовара, и они шипели и свистели на всю улицу.
— Что же дальше? — заинтересовался Сёма.
— Дальше я взобрался на лестницу и вижу, что трое стучат в ворота. Очень приятно. Я беру первый самовар, открываю крантик — и на них! Потом я беру второй самовар за ручки и поворачиваю его вниз головой — на их головы! Они не знали, откуда это идёт. Кипяток был что-нибудь особенное, и они бросились бежать от ворот. Ты бы посмотрел: один держится за нос, другой — за рот, третий — за всю свою морду!
— Интересно! — рассмеялся Сёма, с удовольствием представляя себе ошпаренные лица гайдамаков.— А скажи, Пейся, это правда было или это ты придумал по дороге сюда?
— Что у тебя за некрасивая привычка? — возмутился Пейся.— Всегда тебе кажется, что я вру! Не верить — спроси у Доли!
— Почему — у Доли? — удивился Сёма.
— Здравствуйте, «почему»! Потому, что он мне всё время снизу самовары подавал.
— Ну,— пожал плечами Сёма,— если Доля тебе вчера самовары подавал, значит, правда.
— А я что говорил? — гордо выпрямился Пейся.— Стану я
выдумывать. У меня всё — истинная правда!
* * *
Наступили тягостные, тревожные дни. Зелёные ставни на окнах не открывались даже днём, никто не решался уезжать в город, говорили друг с другом вполголоса, озираясь по сторо-
нам и боясь засады. Жители местечка не доверяли тишине: они знали, что покой их неверен. Кто придёт теперь, с чем и откуда? Путь через местечко вёл к большим городам — это вселяло тревогу и страх.
Больше всего человек боялся остаться один. Как в старину, братья сходились с братьями под одной крышей. В комнатах было тесно и душно, спали на полу, но старались всё время быть вместе. Если не было братьев, шли к родственникам, к друзьям, к товарищам по ремеслу. Учитель Мотл Фудим — этот глазастый неудачник — сделался вдруг значительной фигурой. О нём говорили, что он наконец придумал какой-то особенный эамок, и все просили его сделать хотя бы один на память.
Как-то днём пришёл к бабушке Лурия. Он присел к столу, молча осмотрел компату и сказал:
— Оставьте всё это и идёмте к нам. Что вы будете беречь стены? Вместе быть лучше.
Но бабушка не согласилась покинуть дом:
— От горя человек убежать не может. Если нас ищет несчастье, так опо пайдет пас, где бы мы ни были.
И Сёма остался с бабушкой дома. Дверь закрыли опять на тяжёлый засов, поставили па подоконники стулья, но, может быть, потому, что хата стояла у самого моста, здесь было особенно тревожно и страшно. Ночью Сёма просыпался и слышал взволнованный шёпот бабушки.
— Господи,— повторяла она,— возьми под свою защиту внука моего юного и мужа моего хворого! Если поднимется рука на них, отсеки эту руку. Если суждена кровь, возьми мою. Если нужна жизнь, возьми мою. Злодеев покарай тяжко, слуг твоих спаси и помилуй. Господи, бог мой дорогой!..— шептала бабушка, вздыхала и плакала.
Всё это: тишина за окном, темнота в комнате, кроткие молитвы бабушки и её покорные слёзы,— всё это пугало Сёму, и ему самому начинало казаться, что конец неминуем и близок. И, стыдясь своих пепрошепых слёз, он плакал и стонал, уткнувшись в подушку. Неужели так и кончится всё?
— Сколько ж нужно тебе, господи? — спрашивал Сёма.— Маму забрал, отца услал, деда отнял? За что всё это?
Однажды Сёма проснулся вспотевший и испуганный. Он открыл глаза, бабушка стояла над ним с лампой в руках:
— Там рвут дверь, Сёма!
Он быстро вскочил, надел брюки и, дрожащий от холода и страха, пошёл открывать. Уже рассветало. Какие-то люди в папахах, с чубами, закрывавшими глаза, оттолкнув его прочь, ворвались в компату.
— Корми! — закричал один из них, худенький, рябой, с плетью в руке.— Горяченького! — повторил он и взмахнул нагайкой.
Сёма побежал па кухню. Руки не слушались его — кастрюли гремели и падали. Наконец он нашёл хлеб и холодный картофель. Он шарил ещё, открыл короб, но кругом было пусто, и только большие чёрные тараканы ползли по полкам. Сёма вернулся в комнату. Рябой человек с плетью посмотрел на него, потом на тарелку с холодной картошкой и, подняв ногу, одним толчком опрокинул стол. Сёма заметил, что к высокому каблуку его сапога прибита маленькая блестящая подковка. «Зачем это?» — промелькнуло у Сёмы.
Но уже чей-то голос, злой и простуженный, ревел над ним:
— Где мужчины? Прячете? Нас обмануть? Батьку нашего обмануть?..
Сёма поднял голову. Он увидел, что кудрявый чуб кричащего прикрывает ие глаз, а чёрную впадину. Чуб дрожал, и в левом ухе, маленьком, похожем на вареник, тряслась тяжёлая золотая серьга.
— Кто вы? — тихо спросил Сёма.— Здесь только я и бабушка. В постели больной дед.
— А ну, давай нам деда! — закричал рябой.— Посмотрим иа него. Может, большевика ховаете?
Он рванул одеяло, и старнк, заросший, испуганный, жалкий, вскочил на постели.
Бабушка упала на колени; рыдая, хватала она чей-то сапог. Её оттолкнули пинком ноги. Побледневший Сёма бросился к кровати деда и, вспомнив что-то, закричал:
— Прочь! Прочь, разбойники! — В его руке блеспул топор.
Теряя себя, обезумевший, готовый рубить и избивать, бросился Сёма иа рябого. Его быстро схватили за руки, обезоружили и связали.
— Сволочь! — проговорил рябой, с удивлением глядя иа Сёму.— Ведите его за мпой. До батьки!