Повесть о детстве
Шрифт:
— Кричи,— разрешила бабушка,— не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!
Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит её.
— Что ты смотришь?—окликнула Шеру бабушка.—Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?
Шера молча кивнула головой.
— А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть всё будет открыто. Матери станет легче.— Она опустилась на колени подле Суры и погладила её по голосам.— Упрись ногами в стенку... Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!
Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил её:
— Мама рожает?
— Нет. Ей просто плохо.
— Она умрёт! — с детской жестокостью сказал малепький Наумчик и спокойно повторил: — Умрёт!
— Девять типупов тебе на язык! — разозлился Пейся.— Обжора несчастная!
— Тсс! — рассердился Доля.— Молчите, воробьи!
Наступила тшнпна. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные.
Полые руки её, неживые, бессильные, упали па землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие чёрные шпильки выпали, и блестящие волосы её рассыпались — они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.
— Мамочка!—кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками.— Ты видишь меня, мамочка?
Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам й стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял её за плечо.
— Что ты? — удивлённо спросила она.
— Иди вниз, тебя зовут.
Бабушка, не глядя на неё, быстро проговорила:
— Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? — рассердилась она.— И возьми у кого-нибудь нож!
* * *
Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжёлых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик — маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого пе подпускала и, тихо покачиваясь, сидела па ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл её плечи.
— Хороший ребёнок? — спросил Шлема у бабушки.
— Откуда у вас вдруг будет хороший? — удивилась опа н засмеялась: — При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..
Уже было утро, а монист быть, день — никто не знал этого точно.
— Его рождение,— сказал, качая головой, Шлема,— я буду помнить всю жизнь!.. А если...
Кто-то подошёл к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:
— Откройте, они ушли!
Сёма быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась
какая-то зелёная пелена с чёрненькими прыгающими точками. Он протёр кулаками глаза и увидел Антона.
— Ну что? — спросил Сёма.— Всё-таки тихо было?
— Тихо,— ответил Антон, глядя куда-то в сторону.
Сёма протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперёд по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно оп остановился и, выставив вперёд руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжёлую ветку яблопи, на короткой верёвке висел Лурия. Сёма схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.
— Что с тобой? — удивилась бабушка.
— Ничего! — ответил Сёма, тяжело дыша.— Пойдём домой другой дорогой. Здесь плохо.
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Офицер армии интервентов Магнус не принёс в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, всё рушилось. У Гоз-мана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зелёные и ещё какие-то, названия которых никто по знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чём-то с матерью — восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал её внимательно, зная, что в старости люди, видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!
Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днём он сам зацепил Сёму и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.
— Ты не боишься бегать по улице?
— Нет,— отвечал Сома, с удивлением глядя на купца,— теперь не боюсь.
— Почему?
— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили ·— буду долго жить.
— А ты хочешь долго жить?
— Хочу.
— А я не хочу. Я уже утомлён жизнью.
— Вам неинтересно, что будет завтра?
— Мне неинтересно. Я знаю.
— Я тоже знаю.
— Ты? — засмеялся Гозман.— Что же ты, например, знаешь?
— Приедет мой папа.
— Вот как!..— Гозман строго взглянул на Сёму и, круто повернув, зашёл в дом, на ходу подёргивая плечами.— Подумаешь,— с какой-то непонятной злобой ворчал он,— приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!
— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.
— Я ничего не сказал!—закричал Гозман.—Убирайся вон!..
Сын смущённо подошёл к двери.
— Постой! — остановил его Гозман.— Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить... Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!
— Дразнят,— прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.
>— А как же они тебя дразнят?
—· Стыдно сказать.
— Отцу — ничего ие стыдно. Говори!
— Горчица. Лемех. Лапша варёная.