Повесть о детстве
Шрифт:
— Встать! — хмуро говорит Полянка, протягивая к лицу куща какую-то бумагу.— Именем революции,— уже торжественно продолжает матрос,— вы арестованы, и имущество ваше отныне принадлежит народу! Открыть все ящики!
Магазаник дрожащими руками открывает дверцы шкафа.
— Отставить! — приказывает Полянка и отворачивается лицом к окну.— Извольте надеть штаны!
Купец берёт брюки, и нога его никак ire может попасть в штанину. Матрос ждёт. Магазаник, покачиваясь, идёт к столу и, вдруг решив что-то, бросает на пол связку ключей.
— Разбой! — кричит он.— Среди бела дня! Не позволю! Через мой труп!
— Мы можем пойти и па такие жертвы,— спокойно говорит матрос и приступает к обыску.
...На улицу первым выходит Магазаник, за ним Полянка с ружьём наперевес. Подле дома с удивлёнными лицами стоят родственники купца, и чахлый брат его Нахман осторожно кашляет, прикрыв рукой рот.
— Они уже собрались,— кричит Магазаник, потея и брызгая слюной,— они ждали этого! Где ваши слёзы, продажные твари? Изверги уводят кормильца, а вы молчите! Где ваши слёзы, змеи? Отсохнет рука, если к добру моему потянется! Кто присвоит чужое — сгорит на огне! Золото моё вам снится? Конца моего ожидаете? — Магазаник тяжело вздохнул и, подняв руку,
g Повесть о детстве
225
закричал: — Что вы стоите? Вернусь — сапожным шилом уши проколю! Рабами сделаю!
Но родственники стоят молча, испуганно прижавшись к серой стене дома. Они не плачут. Только гимназист Нюня, схватившись за голову, кричит вслед отцу:
— Что теперь будет со мной? Что теперь будет со мной?
Отец не слышит его. Подняв воротник, идёт Магазаник по
улице, чувствуя на спине трёхгранный штык матроса и безучастные взгляды прохожих.
ВОИН РЕВОЛЮЦИИ
Уже несколько дней работали курьеры военного комиссара, и многие в местечке завидовали им.
— Гольдиным везёт! — говорили евреи.— Шутка сказать, иметь такую руку! И кто бы мог подумать, что этот Трофим вдруг станет большим чином.
Больше всех убивался жестянщик Фурман, у которого Трофим когда-то снимал угол.
— Я не виноват,— оправдывался он перед женой.
— Виноват,— неумолимо твердила жена,— у тебя голова набита соломой!
Сёма раздобыл где-то шинель, и, хотя она была вся в дырах, всё же это была пастоящая длинная военная шинель, и Сёма чувствовал себя в ней героем. Кроме того, он нарочно сломал козырёк на картузе, и теперь уж всем было видно, что Сёма — курьер комиссара. Шёл он по улице медленно, длинные и всегда распахнутые полы шинели волочились по земле, и взгляд его был угрюмым и строгим. Он вмешивался во все дела, выслушивал жалобщиков и давал советы. Одно только мучило Сёму и не давало, ему покоя — он был без оружия. Хоть бы какой-нибудь револьвер дали, даже не стреляющий,— так нет, ни за что! В остальном Сёма был доволен жизнью и своим новым назначением.
Бабушка отнеслась к этому иначе. Она не радовалась! Даже когда он пришёл в шинели, бабушка посмотрела на него и застонала:
— Зачем ты нацепил это на себя? Чёрт знает кто носил, а ты тянешь на свои плечи!
Всё ей не нравится. И во всём она находит какие-то недостатки.
— Скажи мне,— приставала к Сёме бабушка,— ты не мог сидеть дома возле меня? Ты уже высох, одни кости торчат!..
Посмотри только на пего! — обращалась она к Шерс, которая часто теперь бывала у них.
Но Шера молчала. Сёма в шинели стал стройней и выше, и, глядя издали, можно было подумать, что идёт сам комиссар.
— Ты молчишь,— продолжала бабушка,—потому что ты ещё молода. Целый день бегает! И для чего? Зачем? Я, кажется, пойду к Трофиму и закрою всю эту музыку...
— Бабушка! — оборвал её Сёма, хватаясь за поломанный козырёк.—Я сейчас уйду. И не наносите мне оскорблений. Я теперь не какой-нибудь сбивщик, а курьер комиссара.
— Курьер комиссара! — с горечью повторила бабушка.— Лучше б уж ты был сбивщик. Нет, ты только подумай, Шера! Забирают Магазаника, так он лезет... Что, ты с ним дела имел? Пли он когда-нибудь тебя пальцем тронул? Мальчик! — возмущалась она.— Ты таки натянул на себя эту дурацкую шинель, но ты не понимаешь, что, если купец выйдет, он на тебе живого места не оставит.
— Он не выйдет! — уверенно заявил Сёма, застёгивая верхний крючок на шинели.— Мы с него всё получим!
— Мы? — ужасалась бабушка и, обессиленная, опускалась па стул.— Он ещё смеет говорить — мы!
Шера успокаивала спорщиков — опа брала Сёму за рукав колючей шипели и тихо выводила на улицу.
— Теперь я тебе скажу,— улыбаясь, говорила она,— шинель очень хорошая, и ты в ней просто кавалер.
Сёма довольно улыбался и нежно брал Шеру за руку.
— Но,— продолжала она,— почему бы не зашить все дырки?
— Ни за что! — упрямо отказывался Сёма и вырывал руку.— Ты женщина и ничего не понимаешь! Чья это шинель? Это шинель красноармейца. А где оп был? На всех фронтах. А что это за дырки? Это дырки от пуль. А ты хочешь их зашить, ты не понимаешь, что это особенные, боевые дырки.
Сёма останавливался и, высыпав на ладонь желтовато-зелёной махорки, скручивал цигарку. Уже несколько дней он курил, и, хотя после курения у пего оставалась неприятная горечь во рту, он затягивался, кашлял, плевался и продолжал курить. Не умел он только зажигать папиросу на ветру: ну хоть убей — ничего не получалось. Скрутив цигарку, Сёма засовывал её в рот и шёл, надеясь на встречу с курящим.
— Сёма,— спрашивала хитрая Шера,— почему у тебя папироса пе горит?
— Нет спичек.
— Но ты ведь уже обсосал всю папиросу! Ты наполовину уже съел всю цигарку.
— Ты всё замечаешь! — свирепел Сёма и выплёвывал мокрую махорку на землю.
— Сёмочка,— тихо начинала Шера, осторожно беря его за рукав,— а что ты делаешь на своей службе?
— Это нельзя,— обрывал её Сёма,— это секрет.
— Даже от меня?
— Даже от тебя! — вздыхал Сёма и протягивал ей руку.
Шера задерживал;» его руку в своей, маленькой и тёплой, и
долго с улыбкой смотрела на пего. Сёма смущался и опускал глаза. Но одпажды Шера пригнула к себе его голову и поцеловала в лоб. Кто мог ожидать такой шутки от неё?
— Что ты сделала? — строго спросил он.
— Кажется, поцеловала,— качая головой, призналась Шера и посмотрела на него лукавыми, смеющимися глазами.
— Этого больше не должно быть! — приказал Сёма и, взяв по-военному под козырёк, быстро зашагал.