Повесть о детстве
Шрифт:
— Здесь,— ответил Антон, подмигивая Сёме.
— Пейся здесь? Сёма здесь? — продолжал спрашивать матрос, делая какие-то отметки в тетради и очень странно держа карандаш — в кулаке.— Ну вот,— заговорил он, отодвигая тетрадь,— сейчас войдёт представитель партии.
Действительно, пришёл Трофим и сел на стул близ окна.
— Начнём,— торжественно заявил Полянка, расстегнул всем напоказ свою рубашку и, строго глядя на собравшихся, быстро задвигал желваками.— Сейчас военный комиссар товарищ Березняк скажет доклад о мировой революции, международном положении и нашем районе... Шлюпочка,— вдруг прикрикнул
Трофим, улыбаясь, взглянул па матроса и иачал свой доклад. Говорил оп очень мало, и Сёма запомнил что-то о свободе, о том, что рабочий, взяв, ничего не отдаст обратно, что бои ещё будут, и, может быть, «нам с вами,— сказал комиссар,— придётся стать в ружьё. Но мы раньше ненавидели ружьё, потому что дуло смотрело нам в лоб, теперь мы знаем, куда стрелять». И говорил он ещё что-то хорошее о Сёме, что не испугался парень махновца, и советовал всем быть смелыми, держать глаза открытыми, уметь громить противника, как делают это отцы и братья. Сёме показалось, что Трофим смотрит на пего, и он опустил глаза.
После доклада комиссар сел, лицо у пего было простое, спокойное, и Сёма почувствовал к Трофиму что-то родственное; хотелось подойти и сказать ему что-нибудь обыкновенное — «здравствуйте» или «который час?». Но встал Полянка и громко объявил:
— А теперь будем принимать в отряд молодёжи... Иди сюда.— Он махнул рукой Сёме и опустился па стул.— Фамилия?
Сёма пожал плечами — что за вопросы, оп же сам хорошо знает,— но, соблюдая порядок, ответил:
— Гольдин.
— Товарищ Гольдин,— важно сказал матрос,— кто вы есть? Вы есть сып бесправия и курьер военного комиссара. В то время как ваш отец проливает кровь, может быть, вы хотите держаться около Интернационала. Это можно,— снисходительно согласился Полянка, как будто он сам и есть весь Интернационал.— А в бога вы верите? — обратился он к Сёме.
— Не знаю,— признался Сёма.
— Этот момент следует выяснить,— продолжил свою речь Полянка, выставляя из-за стола большие ноги в лакированных ботинках.— Теперь вы говорите партии — телом и душой до последнего вздоха!
— До последнего вздоха! — повторил Сёма, беззвучно шевеля губами.
— И если что — жизни не пожалею!
— И если что — жизни не пожалею! — повторил Сёма, чувствуя знакомую тесноту в груди и приближение слёз.
— Как тот коммунист, которого пытали! — закричал Полянка п стукнул кулаком по столу.— Шестьдесят прикладов на его плечи легли — ни слова не сказал! Горячие шомпола его совесть спрашивали — пи слова не сказал!
— Ни слова пе сказал,— повторил Сёма, стирая рукавом навернувшиеся слёзы.
— Стало быть, примем товарища Гольдина,— загремел матрос уже девятипушечным басом.— И пусть будет Сёма на манер отца своего!.. Получай, товарищ Сёма, бумагу: билетов ещё из уезда не прислали. Это тебе пока будет дубликат. Держи и храни его, воин революции!
Сёма сел на своё место и, положив на стол бумагу с загадочным названием «дубликат», принялся читать. Буквы прыгали перед глазами, и он ничего не видел... Он пытался разобрать, что говорит стоящий подле матроса Пейся, но он ничего не слышал. Сёма разглаживал выданную бумагу, смотрел на Трофима, и страшно захотелось ему, чтоб сейчас же вот вдруг начался пожар или налетели бандиты, и он бы бросился в бой и умер, и все бы потом жалели его и рассказывали отцу, какой он был.
ОТЕЦ
Сёма хотел видеть отца. Желание это теперь вспыхнуло в нём с такой необычайной силой, что он не знал, куда деть себя. Он ходил с дубликатом в кармане шинели, и ему некому было показать бумагу. Нередко вечером он оставался дома, лежал подолгу молча в постели и думал об отце. Тоска была такая тяжёлая и непривычно большая, что казалось, она перешла к нему от какого-то взрослого человека. Порой он чувствовал даже обиду на отца, который, может быть, не помнит и не любит его. И потому, что Сёма часто и тревожно думал об отце, ожидание казалось бесконечно долгим и утомительпым.
Но Трофим всё же пе обманул его. Однажды, это было в пятницу вечером, когда бабушка молилась над двумя горящими свечами, осторожно постучали сначала в окно, потом в дверь.
— Открыто! — крикнул Сёма, не вставая с постели.
В комнату вошёл незнакомый человек в кожаной куртке с седой головой и большими серыми глазами. Гость улыбнулся и неловко поправил маузер. Несколько секунд бабушка стояла молча, шепча что-то в растерянности, потом вскрикнула, схватилась рукой за голову и подбежала к нему. Плача и крича что-то непопятное, причитая и всхлипывая, она целовала его в щёки, в глаза, в губы, гладила по волосам и тяжело вздыхала. Человек с маузером тоже плакал. Бабушка опустилась подле него на колени и, гладя его худые ноги, заговорила, с трудом переводя дыхание:
— Ты приехал... Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой... Счастье моё... Ты совсем белый,— с тоской произнесла бабушка,— ±[и одного чёрного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял её? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сёма, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чём ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!
Сёма бросился на шею отцу, длинный и нескладный, уселся на его коленях, пргокался к пахнущему кожей плечу и заплакал громко, как маленький, не стыдясь своих слёз.
— Сын! — прошептал отец, прикасаясь к его лицу обеими руками и пристально глядя ему в глаза.— Сын дорогой! Целый час ходил я тут у окна и боялся зайти. Я видел тебя в тифу, и мне казалось, что я уж не застану тебя... И мне было очень страшно,— совсем тихо произнёс отец и опустил голову,— я очень боялся потерять тебя. Мамы нет, Сёма! И я не сумел тебе быть хорошим отцом. Но там, на деревянной койке, ночью я сидел с открытыми глазами и думал о тебе, сколько тебе лет и как ты ходишь и какие у тебя руки... Мне очень хотелось, чтобы ты был похож на мать.— Отец глубоко вздохнул и опять посмотрел ка Сёму: — А ты, оказывается, вот какой!..
Он встал и, поправив маузер, прошёлся по комнате:
— Ну, мама, где же почтенный папаша? — Он улыбнулся и подмигиул бабушке: — Его дела! Наверно, придумал что-нибудь?.. Что ты молчишь? — встревожился он.— Что-нибудь случилось, говори!
Седая голова бабушки упала на плечо сына:
— Не спрашивай, Яков. Они довели его. Он не в себе. Ты ничего не знаешь, Яша, они били его. И теперь он лежит, и ему уже всё равно. Они его сделали мёртвым!
Отец молча зашагал по комнате.