Повесть о детстве
Шрифт:
Обед подходил к концу. Магнус подошёл к окну и, мечтательно пуская кольца голубоватого дыма, произнёс:
— Чудесная провинция, господа! Зелёные луга, тихие реки и какая-то, знаете, вкусно пахнущая земля.— Он поковырял во рту зубочисткой и глубоко вздохнул: — Поэзия! Мать лириков.
Закрыв глаза и покачивая головой, он прочитал нараспев какое-то стихотворение на чужом, непонятном языке.
— Не правда ли, господа, прекрасно?
Гозман смущённо молчал. Магазаник строго посмотрел на Нюню, он считал: раз сын в гимназии изучает латынь и бормочет что-то про Цезаря и Вергилия, то ужо сейчас он должен всё понять. Но Нюня не слышал певучих стихов. Вылупив глаза, он с завистью уставился в блестящие ботфорты офицера. «Это вам пе штиблеты с ушками!» — тоскливо думал Нюня.
В это время в зал вошёл адъютант и, взявши под козырёк, обратился к офицеру.
— Простите, господа,— сказал Магнус, бросая салфетку на стол.— Маленькое распоряжение...
Он выслушал адъютанта и, подняв палец, отдал приказание.
...Господни адъютант передал ожидавшим его на крыльце солдатам, что им даётся двенадцать часов для исполнения приказа. Но... строжайшее предупреждение: соблюдать совершенную тишину и порядок. Ни одного выстрела! Должно быть тихо! Господин офицер семнадцать дней не спал...
...В семь часов утра, когда Магазаник от лица населения приветствовал офицера великой армии, Сёма, бабушка, дед, Доля, Шера, Пейся, его братья, отец и беременная мать поспешно спускались по широким черпым ступеням в погреб. Ноги боялись темноты. Было уныло и сумрачно. Пахло кислой капустой и сырой могильной землёй. Но выбирать не приходилось. Лучше побыть в этой яме день, чем в другую лечь навсегда.
Все молчали. Сёма сидел на верхней ступени и прислушивался, приложив ухо к двери. Спасшись от смерти, оп теперь чувствовал себя смелым и готовым на всё. Беременная мать Пейси лежала внизу на земле и, сжав губы, морщилась от боли. Стонать ей нельзя было. Пейся молча беседовал с Шерой, объясняясь знаками, понятными лишь ему одному. Доля сидел на кадушке с угрюмым, сосредоточенным лицом.
— Идут'? Ты видишь что-нибудь? — шёпотом спрашивала бабушка у Сёмы.
— Нет,— кивал он головой,— ничего не вижу.
— Тогда сойди сюда,— звала его бабушка.— Может быть, там дует?
Пейся тихонько придвинулся к Шере и зашептал:
— Я видел офицера, когда он въезжал на мост. У него такие волосы, как будто их корова прилизала языком.
— Я тоже видела. Только он был в фуражке.
— Ну и что ж? — удивился Пейся.— А при мне он снял фуражку и вытер пот.
— Может быть,— уклончиво ответила Шера и подползла к матери Пейси: —Вам плохо? Вы лежите на голой земле?.. Пейся! Дай маме свою куртку... Вот так. Теперь лучше?
— Лучше,— улыбнулась жена Шлемы и схватилась за живот: — Колет! То здесь, то там.
— А вы попробуйте заснуть.
— Ой, не могу.— Она внимательно посмотрела на Шеру: — Ты такая нежная!
— Тсс! — сердито махнул рукой Сёма.— Пусть будет тихо.
Все замолчали, насторожённо прислушиваясь и ожидая неизвестного. Кто-то лениво прошёлся по двору и, остановившись у погреба, начал кашлять. Потом опять всё стало тихо, и Сёма с ещё большим волнением вслушивался в тишину. «Может быть, и не грабят вовсе,— подумал он.— Всё-таки Европа... А вдруг они уже ушли, и мы сидим здесь, как дураки». Но в это время донёсся ровный, кованый и тяжёлый шаг солдат. Куда они идут? Опять в погребе перестали дышать и с тревогой смотрели на измученное лицо жены мясника. «Молчи! — словно просили её все.— Вытерпи и помолчи!» Она закусила нижнюю губу и, повернув голову, уткпулась лицом в холодную, сырую землю. Бабушка тихонько подползла к беременной и, сняв с шеи вязаный платок, бережно укутала её озябшие ноги. Шлема с тревогой смотрел на жену. Такое горе, такое несчастье!
— Сура,— спросил он,— почему ты молчишь?
Она повернула к нему свои усталые глаза, и рука её потянулась к пиджаку мужа. Слабые пальцы не слушались её,
она пошарила по пуговицам и, тяжело вздохнув, прошептала:
— Застегнись, Шлема... Ты простудишься. И где Наумчяк? Возьми его на руки. Он замёрзнет здесь!
Пейся, отвернувшись, вытер слезы и принялся осматривать погреб. Какие-то ржавые кастрюльки, чёрные котелки и пустые рассохшиеся бочки. Никакого толку, хоть бы одна дыня завалялась! «Но почему вдруг дыня? — спросил себя Пейся, облизывая языком губы и вспоминая мамино хсисло-сладкое жаркое.— Ох, не скоро ещё обед!»
Сёма осторожно спустился со ступенек и, переступая через чужие ноги и тела, отвёл Пейсю в сторону:
— Что ты здесь ищешь? Клад?
— Нет, просто так.
— А-а,— протянул Сёма.— А я думал: ты уже нашёл золото. Ты помнишь тот монастырь в городе? Так от него тянется через реку подземный ход как раз до этого погреба.
— Ой ты, выдумщик!—улыбнулся Пейся.— А я говорю только то, что было на самом деле.
— И самовары?
— А как же! Вот возьмём, к примеру, погреб. Мне рассказывали такой случай. Вошла в погреб хорошая девушка взять кастрюлю. Так. Вернулась в дом — бледная, губы синие, дрожит, как лист. Спрашивают: что такое? Молчит. Спрашивают: где кастрюля? Молчит. Спрашивают: что случилось? Молчит. Уже ей в рот засматривали и фельдшера звали, ничего не помогает. Молчит. И так, представь себе, она молчала целый год. И однажды её опять послали в погреб. Она вернулась, держит в руках ключ и разговаривает. Всё что угодно: «здравствуйте, нате, я принесла...» — короче, все слова! Что же ты думаешь? Когда она попала год назад в погреб, ей что-то показалось: тень или призрак, и она потеряла ключ и испугалась ещё больше. Она бросилась, начала ковырять землю, и все ногти её стали чёрными. Теперь она вошла и вдруг увидела этот самый потерянный ключ, и всё прошло. Но ты подумай,— добавил он с горечью,— целый год молчать!
— Замолчи хоть на минуточку! — разозлился на него отец.— Там, кажется, идут...
И опять Сёма прополз к дверям, и в погребе перестали дышать, насторожённо прислушиваясь и ожидая. Пейся поднял голову. Идут или не идут? Казалось, какой-то чёрный ужас движется над крышей старого погреба. Но наверху было тихо, только изредка в одиночку и группами проходили солдаты, и сюда доносился их спокойный и чёткий, пугающий шаг...
«ПРОСТО ЛУРИЯ»
После обеда в столовой остались мужчины. Магнус, расстегнув мундир, обратился к хозяину:
— Вы хотели говорить? Я вас слушаю.
Магазаник встал, медленным шагом подошёл к двери и, плотно прикрыв её, возвратился на своё место:
— Скажет господин Гозман.
Магнус поднял глаза на купца.
— У мепя, собственно, два слова,— сказал Гозман, вынимая из кармана бумажник.— Вы говорили, господин Магнус, о твёрдости, если я не ошибаюсь. Твёрдость хорошо себя чувствует, если с ней рядом есть оружие. Бот... Я просил бы вас познакомиться с этим.— Он порылся в бумажнике и, достав аккуратно сложенный листок, протянул его офицеру.
Магнус бегло взглянул на записку и, улыбаясь, встал:
— Господа, мои люди действуют. Полагаю, вы догадываетесь, что это значит? Однако... Однако я приму во внимание ваш список.
Офицер поклонился и вышел в отведённую ему комнату. Его ожидал адъютант. При входе Магнуса он вскочил, ио офицер недовольно махнул рукой и присел к столу, задумчиво рассматривая коробок спичек.
— Всё в порядке? — спросил он наконец.
— Моё мнение...
— Я не спрашиваю, каково ваше мнение,— оборвал его Магнус,— я спрашиваю: что существует независимо от вашего мнения?