Повести
Шрифт:
его морали. И хотя и без того неширокий круг его возможностей становился все уже и даже смерть ничем
уже не могла расширить его, все же одна возможность у него еще оставалась. От нее уж он не
отступится. Она, единственная, в самом деле зависела только от него и никого больше, только он
полновластно распоряжался ею, ибо только в его власти было уйти из этого мира по совести, со
свойственным человеку достоинством. Это была его последняя милость, святая роскошь, которую как
награду даровала ему жизнь.
По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю от начальства петлю поставили
притихшего в своей покорной сосредоточенности Петра. Сотников взглянул на него и виновато
поморщился. Еще вчера он досадовал, что они не застрелили этого старосту, а теперь вот вместе
придется повиснуть на одной перекладине.
Петра первым заставили влезть на скамью, которая угрожающе покосилась под его коленями и едва
не опрокинулась. Будила, наверно, и здесь заправляющий обязанностями главного палача, выругался,
сам вскочил наверх и втащил туда старика. Староста с осторожностью выпрямился на скамье, не
поднимая головы, сдержанно и значительно, как в церкви, поклонился людям. Потом к скамье
подтолкнули Басю. Та проворно взобралась на свое место и, зябко переступая замерзшими,
потрескавшимися ногами, с детской непосредственностью принялась разглядывать толпу у штакетника -
будто высматривала там знакомых.
Скамьи на всех, однако, не хватило. Под следующей петлей стоял желтый фанерный ящик, а на
остальных двух местах торчали в снегу полуметровые, свежеотпиленные от бревна чурбаны. Сотников
подумал, что его определят на ящик, но к ящику подвели Дёмчиху, а его Рыбак с полицаем потащили на
край, к чурбанам.
Он еще не дошел до своего места, как сзади опять раздался крик Дёмчихи. От неожиданности
Сотников оглянулся - женщина, упираясь ногами, всячески отбивалась от полицаев, не желая лезть под
петлю.
– Ай, паночки, простите! Простите дурной бабе, я ж не хотела, не думала!
Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал Будила, и полицай, ведший
Сотникова, оставил его на Рыбака, а сам бросился к Дёмчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.
Рыбак, оставшись с Сотниковым, не очень уверенно подвел его к последнему под аркой чурбану и
остановился. Как раз над ними свешивалась новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато
затянутой петлей, тихонько раскручивающейся вверху. «Одна на двоих», - почему-то подумалось
Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо было влезать на чурбан. Он недолго
помедлил в нерешительности, пока в сознании не блеснуло отчаянное, как ругательство: «Эх, была не
была!» Бросив уныло застывшему Рыбаку: «Держи!», он здоровым коленом стал на торец,
свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы. Рыбак тем временем обеими руками обхватил
подставку. Для равновесия Сотников слегка оперся локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как
взобрался наверх.
Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком срезе. Затылок его уже ощутил
шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу застыла широкая в полушубке спина Рыбака,
заскорузлые его руки плотно облапили сосновую кору чурбана. «Выкрутился, сволочь!» - недобро, вроде
бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так? Теперь, в последние
мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других
наравне с собой. Рыбак был неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии, но
160
как человек и гражданин, безусловно, недобрал чего-то. Впрочем, он решил выжить любой ценой - в этом
все дело.
Рядом все плакала, рвалась из рук полицаев Дёмчиха, что-то принялся читать по бумажке немец в
желтых перчатках - приговор или, может, приказ для согнанных жителей перед этой казнью. Шли
последние минуты жизни, и Сотников, застыв на чурбане, жадным прощальным взглядом вбирал в себя
весь неказистый, но такой привычный с самого детства вид местечковой улицы с пригорюнившимися
фигурами людей, чахлыми деревцами, поломанным штакетником, бугром намерзшего у железной
колонки льда. Сквозь тонкие ветви сквера виднелись обшарпанные стены недалекой церквушки, ее
проржавевшая железная крыша без крестов на двух облезлых зеленых куполах. Несколько узких окошек
там были наспех заколочены неокоренным суковатым горбылем...
Но вот рядом затопал кто-то из полицаев, потянулся к его веревке; бесцеремонные руки в сизых
обшлагах поймали над ним петлю и, обдирая его болезненные, намороженные уши, надвинули ее на
голову до подбородка. «Ну вот и все», - отметил Сотников и опустил взгляд вниз, на людей. Природа
сама по себе, она всегда без усилия добром и миром ложилась на душу, но теперь ему захотелось
видеть людей. Печальным взглядом он тихонько повел по их неровному настороженному ряду, в котором
преобладали женщины и только изредка попадались немолодые мужчины, подростки, девчата - обычный