Повести
Шрифт:
местечковый люд в тулупчиках, ватниках, армейских обносках, платках, самотканых свитках. Среди их
безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в
низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке. Тесно запахнувшись в какую-то одежду,
мальчонка глубоко в рукава вбирал свои озябшие руки и, видно было отсюда, дрожал от стужи или,
может, от страха, с детской завороженностью на бледном, болезненном личике следя за происходящим
под виселицей. Отсюда трудно было судить, как он относится к ним, но Сотникову вдруг захотелось,
чтобы он плохо о них не думал. И действительно, вскоре перехватив его взгляд, Сотников уловил в нем
столько безутешного горя и столько сочувствия к ним, что не удержался и одними глазами улыбнулся
мальцу - ничего, браток.
Больше он не стал всматриваться и опустил взгляд, чтобы избежать ненавистного ему вида
начальства, немцев, следователя Портнова, Стася, Будилы. Их дьявольское присутствие он ощущал и
так. Объявление приговора, кажется, уже закончилось, раздались команды по-немецки и по-русски, и
вдруг он почувствовал, как, будто ожив, напряженно дернулась на его шее веревка. Кто-то в том конце
виселицы всхрапнул раз и другой, и тотчас, совершенно обезумев, завопила Дёмчиха:
– А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!
Но ее крик тут же и оборвался, морозно хрястнула вверху поперечина арки, сдавленно зарыдала
женщина в толпе. На душе стало нестерпимо тоскливо. Какая-то еще не до конца израсходованная сила
внутри подмывала его рвануться, завопить, как эта Дёмчиха, - дико и страшно. Но он заставил себя
сдержаться, лишь сердце его болезненно сжалось в предсмертной судороге: перед концом так
захотелось отпустить все тормоза и заплакать. Вместо того он вдруг улыбнулся в последний раз своей,
наверное, жалкой, вымученной улыбкой.
Со стороны начальства раздалась команда, видно, это уже относилось к нему: чурбан под ногами на
миг ослабел, пошатнулся. Едва не свалившись с него, Сотников глянул вниз - с искривленного,
обросшего щетиной лица смотрели вверх растерянные глаза его партизанского друга, и Сотников едва
расслышал:
– Прости, брат!
– Пошел к черту!
– коротко бросил Сотников.
Вот и все кончено. Напоследок он отыскал взглядом застывший стебелек мальчишки в буденовке. Тот
стоял, как и прежде, на полшага впереди других, с широко раскрытыми на бледном лице глазами.
Полный боли и страха его взгляд следовал за кем-то под виселицей и вел так, все ближе и ближе к нему.
Сотников не знал, кто там шел, но по лицу мальчишки понял все до конца.
Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших руках Рыбака, который неловко
скорчился внизу, боясь и, наверное, не решаясь на последнее и самое страшное теперь для него дело.
Но вот сзади матерно выругался Будила, и Сотников, вдруг потеряв опору, задохнувшись, тяжело
провалился в черную, удушливую бездну.
19
Рыбак выпустил подставку и отшатнулся - ноги Сотникова закачались рядом, сбитая ими шапка упала
на снег. Рыбак отпрянул, но тут же нагнулся и выхватил ее из-под повешенного, который уже успокоенно
раскручивался на веревке, описывая круг в одну, а затем и в другую сторону. Рыбак не решился глянуть
ему в лицо: он видел перед собой только зависшие в воздухе ноги - одну в растоптанном бурке и рядом
вывернутую наружу пяткой, грязную, посиневшую ступню с подсохшей полоской крови на щиколотке.
Оторопь от происшедшего, однако, недолго держала его в своей власти - усилием воли Рыбак
превозмог растерянность и оглянулся. Рядом, между Сотниковым и Дёмчихой, болталась налегке пятая
веревка - не дождется ли она его шеи?
Однако ничто, кажется, не подтверждало его опасения. Будила вытаскивал из-под Дёмчихи желтый
фанерный ящик, убирали из-под арки скамью. Ему издали что-то крикнул Стась, но, все еще находясь
под впечатлением казни, Рыбак не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься. Группа
немцев и штатского начальства возле дома стала редеть - там расходились, разговаривая, закуривая
161
сигареты, все в бодром, приподнятом настроении, как после удачно оконченного, в общем не скучного и
даже интересного занятия. И тогда он несмело еще поверил: видать, пронесло!
Да, вроде бы пронесло, его не повесят, он будет жить. Ликвидация закончилась, снимали полицейское
оцепление, людям скомандовали разойтись, и женщины, подростки, старухи, ошеломленные и
молчаливые, потащились по обеим сторонам улицы. Некоторые ненадолго останавливались,
оглядывались на четырех повешенных, женщины утирали глаза и торопились уйти подальше. Полицаи
наводили последний порядок у виселицы. Стась со своей неизменной винтовкой на плече отбросил
ногой чурбак из-под лишней пятой петли и опять что-то прокричал Рыбаку. Тот не так понял, как
догадался, что от него требовалось, и, достав из-под Сотникова подставку, бросил ее под штакетник.
Когда он повернулся, Стась стоял напротив со своей обычной белозубой улыбкой на лице-маске. Глаза
его при этом оставались настороженно-холодными.
– Гы-гы! Однако молодец! Способный, падла!
– с издевкой похвалил полицай и с такой силой ударил