Правила одиночества
Шрифт:
— У тебя что, тоже был армянин?
— Это в переносном смысле, аллегория, не буквально. В конце концов, не негр же у нее был, а всего-навсего армянин.
— Ты меня знаешь: я не националист, я даже к евреям нормально отношусь, но лучше бы у нее был негр. Это не я говорю, это во мне национальное самосознание говорит. Ведь они оккупировали четверть Азербайджана! А ты говоришь — негр.
— Не пойму, ты шутишь или серьезно говоришь?
— Это смех сквозь слезы. Ладно, закрываем тему. Чаю хочешь?
— Да я бы и выпить не отказался, — признался Сенин. Караев нажал кнопку на телефонном
— Вера, дайте нам чаю с лимоном.
Он подошел к шкафу, достал из него початую бутылку коньяка и поставил на стол одну рюмку.
— А ты не будешь? — спросил Сенин.
— С утра не пью, — отказался Караев, — только чай.
— Ну а я выпью: в жизни и так много ограничений, не зависимых от нашей воли, не хватало еще самому себя ограничивать.
— Я смотрю, у тебя философский подход к жизни, — улыбнулся Караев, — ты что заканчивал?
— Десять классов, — наполняя рюмку, сказал Сенин, — но ты попал в самую точку: я после армии поступал в МГУ, на философский факультет. Правда, на первом же экзамене срезался. Вопрос был про Ломоносова: расскажите, мол, основные вехи его жизни, и я сказал, что он пришел пешком из Архангельска и поступил в университет. А оказалось, что университета тогда еще не было, потому что он сам его впоследствии и создал, поэтому его именем и назван. Вот смеху-то было. Они сразу заулыбались, стали переглядываться и двойку мне рисуют. Я пытался убедить комиссию в том, что в философии не эрудиция главное, а способ мышления, что ум и знание — это разные вещи, но мне не удалось это сделать. Ну, будь здоров, за успех твоего бизнеса!
Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение — он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.
— Ты поаккуратнее смотри, — заметил Караев, — а то Рузвельт тоже так вывернулся вслед секретарше, упал и сломал позвоночник. Так что береги спину, Сеня.
— У тебя какие с ней отношения? — спросил Сенин.
— Деловые, а что?
— Я бы ее скушал, — плотоядно сказал Сенин, — да только времени нет и возможности: у меня ведь жена, дети и еще одна женщина…
— В Ростове-на-Дону?
— Здесь, в Москве. Расходов это потребует, а я сейчас крайне ограничен в средствах, — с сожалением объяснял Сенин.
— Бодливой корове Бог рога не дал, — сказал Караев.
— Вроде того. А она замужем?
— Не замужем. Тебе налить? — предложил Караев.
— Конечно, налить, Бог любит троицу, а я только одну выпил. Может, я выкрою денек-другой. Хаты, правда, нет, пустишь к себе?
— Нет.
Караев наполнил рюмку. Раздался зуммер телефона, Караев нажал клавишу. Голос Веры произнес:
— Патрон, звонит вчерашняя журналистка, соединить?
— Да.
— Как она тебя называет, — отметил Сенин, — патрон?
— Когда она была замужем, долго работала за границей, в Новой Гвинее.
Караев взял трубку и услышал низкий голос Севинч:
— Господин Караев, здравствуйте, я прошу прощения,
— Я рад вас слышать, — сказал Караев, — пожалуйста, я повторю, правда, не уверен, что получится слово в слово. Я буду свободен вечером. Да, я совсем забыл — по вечерам вы заняты. Хорошо, приезжайте сейчас.
Караев положил трубку. Сенин, внимательно слушавший разговор, глумливо произнес:
— Ето хто ето? Журналистка? Ай, как интересно, — он выпил, съел лимонную дольку и завистливо продолжил: — Слушай, да ты нарасхват у женского пола. Как же хорошо быть неженатым, Господи боже!
Он налил себе еще одну рюмку. Было заметно, что он захмелел:
— Двадцать семь лет семейной жизни — и что хорошего? Вот, к примеру, ты один живешь, вынужден себе сам готовить. Вроде как неудобство — приходишь домой усталый, жрать хочется, а тут еще готовить надо. Но с другой стороны, ты себе что хочешь, то и готовишь, правильно? А я прихожу вечером домой, говорю жене: хочу, мол, жареной картошки — я люблю с солеными огурцами — а она передо мной тарелку с макаронами — хрясь, и говорит: «Еще чего, буду я для тебя отдельно готовить! В ресторане, что ли? Ешь, а не нравится — иди телевизор смотреть» — нет, ты представляешь?
Вновь раздался зуммер телефона. Караев нажал на клавишу и услышал взволнованный голос Веры:
— Патрон, на рынке омоновцы.
Караев стремительно поднялся и со словами: «Извини, друг» — вышел. Сенин так же стремительно поднялся, выпил, но остался на месте. «Ничего, — крикнул он вслед, — я подожду».
Идентификация
Омоновцы рассредоточились по всему рынку. Рослые, вооруженные автоматами, в черных трикотажных масках на лицах, бойцы сгоняли всех торговцев в одно место и выстраивали у стены. Караев обратил внимание на то, что среди задержанных были и покупатели, у которых не оказалось при себе документов. Те же, кто не вызвал у омоновцев подозрения, наблюдали за происходящим — кто с любопытством, кто с жалостью, а кто со злорадством. Омоновцы, маясь от избытка власти, с задержанными особо не церемонились: ставили их лицом к стене, ноги на ширину плеч, руки на стенку. Все это выглядело настолько нелепо — средь бела дня, в мирное время, в столице страны — что казалось, идут съемки фильма по роману-антиутопии Оруэлла. Под ногами катались фрукты с лотка, который то ли нечаянно, то ли нарочно опрокинул на землю один из бойцов. Караев поднял с земли яблоко и, держа его в руках, громко спросил:
— Кто здесь старший?
К нему подошел один из омоновцев в звании лейтенанта.
— Я директор рынка, — представился Караев, — что здесь происходит?
— Проверка документов, — заявил офицер, — плановая.
— Вы что, их расстреливать сейчас будете? — спросил Караев.
— Расстреливать? — удивился офицер. — Нет.
— Зачем же вы их к стенке поставили в таких позах, и к чему этот маскарад?
— Предъявите документы, — потребовал офицер.
— А может быть, вы сначала маску снимете? Как-то неловко разговаривать, не видя лица собеседника.