Правила весны
Шрифт:
Тринкают, звенят, зудят через гребенки и издают еще какие-то подозрительные звуки.
Готовый материал эвакуируется в тыл — в комнату девчат.
Новый технически усовершенствованный транспорт представляет Шмот. Он носит бумажки в «артистический лагерь», где новобранцы еще неумело грохают тараторию передовицы. Там каждый рядовой стремится подготовить себя в командиры своей сценки.
Чеби и Грица сидят в ванной и чинят аппарат для световых эффектов.
В десять часов сигнал — общий чай и обсуждение боевых операций. После чего поверка голосов в песне — джаз-банд или поверка глаз, слуха, ощущений, вкусов — в кино или клубе.
В 12 часов «спа-ать… спать, по палаткам».
Завтра ждет с утра мирный труд во вражеском окружении. Разведочная работа. Изучение вражеской техники — бойцы старательно должны следить за живыми героями будущей постановки, изучая их движения и интонации голоса.
Немножко оторвано как-то от коллектива мы действуем. Надо поговорить с Жоржкой.
— Что ты обвис?
Жоржка откровенничает.
— В райкоме говорят, что работать не умею. Зеленин от партячейки мурыжит… Вам хорошо, на производственную пошли… Эх, мне бы сейчас помахать. А тут бегай, царапай бумагу… совсем запарился. Ведь говорил, что с меня толку не выйдет… Взяли, поставили в отсекры… Теперь факт — снимут.
— Жоржка, а ежели мы… ну как ты на нас смотришь. С комсомольской стороны?
— По уставу вас как будто гнать надо… Трепливые здорово. А ежели по-свойски, так ребята хоть куда. В общем в этих делах я отсекрские ноги и обломал.
— Переходи, Жоржка, на нашу сторону. Поможем… Нельзя же нам все время партизанить, пора бы и в узаконенную регулярную армию превратиться.
Жоржка щупает мой затылок,
— О чем ты мелешь?
— Приходи вечером в «гарбузию», узнаешь.
— И то верно. В общежитие необходимо слазать. Отсекр, а за четыре месяца ни разу не зашел… Э-е… Друг, куда?.. Помоги-ка мне этот протокол обтесать. В райком пойдет.
Есть гипотеза, что человек произошел от рыб. Конечно, Нина — рыба, рыба с холодной кровью.
— Ры-ба-а-а-а…
Хотя кто ее поймет, другой раз любой обезьяне очко даст.
Рыбо-обезьяний человек!
Ну, чего она загибается? Почему не подходит ко мне?
Мне, который… ну да, любит, — говорит то же, что и всем и одинаковым голосом. Тыр-тыр-тыр и ходу с Бахниной.
Подумаешь — Венера. Подожди. Теперь я буду человеком, предком которого был полярный лед… Да, да, дружить мы с ребятами сможем. А особенно сейчас.
— Что ты, Гром, бормочешь?
Тормошит Бахнина. Нина сердито поворачивается:
— Сидит, как мумия на репетиции. Видит, что мы на одном месте топчемся, не можем никак выходы выучить, а он только смущает, да губами шлепает. Или уйди или помогай.
Бахнина защищает.
— Ну, чего ты на него набросилась? Он отдохнуть сюда зашел. Ты, Гром, все-таки поговори с Тахом. Нам одним справляться трудно, может он опять с нами… Говорят, что в армии хорошим режиссером был.
Я спиной к Нинке, лицом к Бахниной.
— Так ты бы раньше сказала. Он уже спрашивал, как дела, да я боялся вас обидеть.
Нина становится рядом с Бахниной. Губы ее сжаты к вздрагивают, глаза темные как озеро в грозу, лицо в вызьь. вающих пятнах. Все это точно говорит: — «злись, злись, мне от этого ни холодно, ни жарко», а может другое в них — «ну чего ты чудачишь, я и так здесь издергана».
Пойми этих девчонок: губы иногда вздрагивают от того, что плакать хочется.
— Ты обязательно с ним поговори, а то завалим все дело.
— Я пошел… Смотри, как она… того и гляди испорошит.
НШУ действует. На заводе к фабзавучникам прикреплены инструктора, станки, верстаки и места.
Паровозников по очереди берут на паровоз помогать помощнику машиниста. Допустили участвовать в серьезном ремонте.
Литейщики получили лоснящиеся от полировки производственные модели. Мы их как большую ценность любовно обтираем, кладем на доску, присыпаем, как маленьких детей лекоподием, и сверху засеиваем мягкую землю. Осторожно даем выпара.
Отливка выходит голубой и гладкой — жалко под резец пускать.
Старые производственники усаживаются у наших отливок на корточки покурить. Ворочают их, продувают…
— Смотри… как они их.
А мы от гордости еще усердней трем модели, трамбуем и режем литники.
— Они ж уйму времени тратят. Дать бы им на выработку… так вместо двойного клапана у них ружье получится. Браку изваляют…
— Подожди, дед, пророчить. Увидишь нас и на сдельной… собьем расценки, тогда будет тебе ружье.
— Хвались, хвались, только лет десяток придется погорбатиться, чтоб мне расценку сшибить.
У большинства педагогов в лицах сахалинский холод. Они усердны и не в меру строги. В перерывах как рыбы — ни одного слова ребятам. Даже «фокусник» дядя Митя стал придирчивым. Но он приучил к другому, поэтому вся его степенность колеблется на глиняных ножках. Смехота. От своей серьезности он немного грустен,
— Дядя Митя, ты что-то испортился, фокусов не показываешь, — с обычным нахальством и фамильярностью пристал Ходырь.
— Не «дядя Митя», а Дмитрий Платонович!
Сверкает льдинками очков напыжившийся фокусник.
Класс брызнул смехом.
Дмитрий Платонович от досады хотел было взмахнуть рукой, ко доска услужливо подставила свой деревянный угол под взмах… Костяшки рук, гулко ударившись, обвисли.
Он, растерянный, садится уже прежним дядей Митей, которому хочется что-то тайное сказать классу.
— Да… да… Теперь наши отношения изменились. За все пятнадцать лет моей деятельности никто никогда не жаловался начальству. А вы за мою доброту сделали это.