Правитель Аляски

Кудря Аркадий Иванович

В такой суматохе немудрено было и растеряться, но капитан «Суворова» и в этой нелёгкой для прозаических дел обстановке не забывал позаботиться о корабле: судно конопатили, красили, меняли такелаж, латали шлюпки, и славно поработавшая часть экипажа на следующий день меняла уставших от развлечений на берегу товарищей, чтобы дать им возможность успокоиться и привести в порядок растрёпанные чувства в благотворном труде на палубах корабля.

В начале сентября корабль покинул гостеприимные берега Новой Голландии, а на двадцать шестой день после выхода из Джаксона в пустынных морских просторах было замечено множество летевших в одном направлении птиц. Внимательно наблюдая

за ними, Михаил Лазарев сверился с картой, но на пути следования птиц никакой близкой земли отмечено не было: слева по курсу значились острова Самоа, справа — острова Кука. Тем не менее у Лазарева появилось счастливое предчувствие, что птицы недаром избрали этот маршрут. А вдруг где-то недалеко лежит остров, ещё не известный мореплавателям?

— Так что, Семён, рискнём? — весело спросил Лазарев своего близкого друга лейтенанта Семёна Унковского.

— А отчего ж не рискнуть! — так же весело ответил Унковский.

Лазарев скорректировал курс корабля по маршруту птичьих стай и приказал матросам смотреть в оба.

Вечером, когда подернутое лёгкими облаками небо отпылало нежнейшими красками заката и уже начало темнеть, один из вперёдсмотрящих радостно крикнул: «Вижу землю!» В ожидании следующего дня решено было лечь в дрейф. На рассвете земля ясно открылась им. Это были пять небольших островов, редко поросших деревьями, — судя по всему, коралловый атолл. Корабль подошёл ближе, и на расстоянии двух с половиной миль до суши на воду спустили шлюпки. Исследовать острова решено было двумя группами. На одной шлюпке отправились Лазарев с Унковским, на другой — штурман Алексей Российский с корабельным врачом и натуралистом немцем Шеффером.

Осмотр показал, что острова представляют немалую опасность для мореплавателей. Даже вблизи суши брошенный лот показывал весьма большие глубины, а низменный берег можно было и не заметить при большой волне.

К счастью, в этот день волнение было минимальным, и только это позволило Лазареву и Унковскому благополучно высадиться на самый крупный из пяти островов. В центре его, на холме, росла небольшая роща из кокосовых пальм, а ближе к берегу земля была покрыта кустарником, обвитым ползучими растениями. Масса птиц — бакланов, попугаев и вовсе неведомых мореплавателям — безбоязненно сидела на берегу и перелетала по кустам. Они легко давались в руки, и в короткое время офицеры и сопровождавшие их матросы в порыве азарта наловили несколько десятков.

Переход к соседнему острову пришлось совершить вброд, по залитой прибывающей водой банке, соединявшей острова. Он был похож на своего соседа — тот же светлый коралловый песок близ деревьев и то же множество непуганых птиц.

— Ну, братцы, — довольно говорил Лазарев, — не ожидал оказаться в шкуре Робинзона.

По всем признакам, и прежде всего по поведению птиц, совершенно не боявшихся человека, было очевидно, что ранее эти острова никогда не посещались людьми.

К вечеру обе группы вернулись на корабль, и моряки поделились своими наблюдениями. Радости не было предела. Тут же, по общему согласию, острова окрестили именем Суворова и, определив координаты, обозначили на карте. Лазарев дал команду продолжать прежний курс на север, к берегам Русской Америки. И мало кто обратил внимание на последовавший сразу после этого короткий и довольно резкий разговор между Лазаревым и доктором Шеффером.

В центре внимания доктор Шеффер оказался за ужином в кают-компании, когда офицеры корабля отмечали открытие новой земли бутылкой шампанского.

Почти за год плавания моряки успели получше приглядеться не только друг к другу, но и к уроженцу Германии, попавшему в экспедицию по воле главного правления Российско-Американской компании. Доктор, бывший лет на десять старше офицеров «Суворова», показал себя человеком весьма самоуверенным,

любящим козырять знаниями, полученными в Гёттингенском университете, и туманно намекать на особые заслуги, оказанные им военному командованию России во время приближения наполеоновских войск к Москве. С офицерами корабля Георг Антон Шеффер, которому для лёгкости произношения уже давно было дано русское имя Егор Николаевич, держался несколько чопорно, видимо считая себя человеком более высокого порядка. Всё это не могло расположить к нему моряков, которые не понаслышке знали, почём фунт лиха, успели в свои годы неоднократно поучаствовать в военных баталиях, но не кичились этим и с неприязнью относились к людям, которые, подобно Шефферу, надувались, словно мыльный пузырь, и стремились пустить пыль в глаза. Не лучшим образом показал себя доктор во время стоянки в Сиднее: и там умудрился представиться англичанам чуть ли не героем войны двенадцатого года, чем окончательно восстановил против себя своих спутников по плаванию.

Из рассказа штурмана Российского офицеры уже знали некоторые подробности его похода с доктором Шеффером на только что открытые острова, и теперь Павел Швейковский решил немножко пощекотать слабые струнки корабельного эскулапа.

— Досадно, — с нарочитым сожалением сказал он, подцепляя вилкой кусок варёной баранины, — я рассчитывал, что сегодня мы отведаем суп из изловленной Егором Николаевичем черепахи.

— Как! — поддержал игру Унковский. — Доктору удалось поймать черепаху? А мы даже краба не обнаружили. Какая удача! И большая черепаха?

— Преогромная, — комично вытаращил глаза Алексей Российский, — пудов на десять. Егор Николаевич говорит, что этот вид науке неизвестен, так она велика.

— Это же замечательно, — сказал Лазарев. — Какова же она, Егор Николаевич?

Доктор Шеффер тягостно вздохнул и молча развёл руками, показывая, что черепаха достигала в длину почти сажени.

— У неё шесть полос на панцире, от головы к хвосту, — без обычной похвальбы скромно пояснил доктор, — большие ласты, большая круглая голова, и она очень, очень тяжёлая.

За несколько лет жизни в России доктор Шеффер научился свободно говорить по-русски, но речь его портил неприятный металлический акцент.

— Невероятно! — пробормотал Швейковский, с преувеличенным восторгом глядя на доктора. — Два открытия в один день!

— Новый вид черепахи — это есть настоящее открытие, — неуступчиво поправил Шеффер.

Задетый его репликой, Лазарев тем не менее подавил чувство неприязни к самоуверенному доктору и с любезной улыбкой сказал:

— Как первооткрыватель вы, доктор, имели полное право дать имя новому виду черепахи.

— Да, я дал ей имя, — гордо вскинул голову доктор. — Я назвал её черепахой Шеффера.

Длительное общение на борту корабля с доктором-немцем выработало у моряков «Суворова» своеобразный иммунитет против его причуд, но перед лицом столь гипертрофированного тщеславия они с трудом сохранили хладнокровие, уделив повышенное внимание пище. Лишь Павел Швейковский нашёл в себе силы продолжить игру и, очевидно намекая на малый рост и тщедушность Шеффера, отпустил изящную двусмысленность:

— Я считаю, доктор, что такая большая черепаха этого заслуживает. Вы хорошо позаботились о ней?

Кто-то поперхнулся, кто-то спрятал лицо в салфетку. Все застыли в ожидании.

— Её съела акула, — с траурным видом сообщил доктор. — Ваш матрос, — негодующе возвысил он голос, — плохо тащил мою черепаху, и акула сожрала её.

Офицеры ещё усиленней занялись едой.

— Может, ты, Алексей, поведаешь нам, как это случилось? — со светской невозмутимостью обратился Швейковский к штурману.

Российский пробормотал:

— Да я... уже рассказывал... кое-кому.

— А я не слышал, — будто бы обиделся Унковский.