Предновогодние хлопоты IV
Шрифт:
Он резко замолчал, опустил голову, вид у него был смятенный. Подняв голову, хрустнул пальцами, отрешённо мотнул головой, голос его понизился до таинственного хриплого полушёпота:
– Слушай, Николаич, если я тебе это сейчас скажу, ты вообще меня за урода и ублюдка полного станешь считать. За последнего урода в мировом плане, блин. Ёлы-палы, вот докатился-то! Нет, не могу сказать, не могу – это уже переборщение будет. Не могу! Короче, давай-ка лучше прощаться, за Егорку не беспокойся – с этим баста! Заезжай, Николаич, за Егора спасибо! – на лице Василия горело страдание, глаза повлажнели, будто он сдерживал слёзы
– Да, говори же, что хотел сказать, чего там, – удивляясь мимическим метаморфозам лица Василия, заинтересованно
Василий, отводя глаза в сторону, молчал долго. Когда глянул в глаза Денисова немигающим, пронзительным взглядом, произнёс быстро, отчаянно рубанув воздух рукой:
– И, блин, скажу! Думай после про меня, что хочешь. Выхода у меня нет. И считай меня хоть за урода, хоть за…
Он сделал ещё одну долгую паузу. Следующая его тирада была горячей и быстрой. Смотрел он в пол.
– Одолжи, Николаич, пожалуйста, если сможешь, двести-триста рублей. Такие деньги, когда работал, я и за деньги-то не считал, да дома ни рубля, дети голодные, я весь в залогах, долгах и негде взять, на хлеб денег нет. Я отдам, отдам, с процентами отдам. Честно отдам, как только права получу и работать начну, январь – вот он, рядом. Всё отдам и то, что у тебя тогда … с процентами. Отдам, Николаич отдам, зуб ставлю, это пока всё, что могу в залог поставить, а с ночной работёнкой конкретно завязываю. Всё правильно ты говоришь. Завязываю.
Денисов от неожиданности отшатнулся от него, но в следующий миг, покраснев, суетливо полез в карман за бумажником.
Деньги Василий взял как-то вальяжно, медленно, даже словно с неохотой, не глядя, сунул их в карман бушлата, лицо его, будто невидимый выключатель сработал, приняло прежний, скучающий вид. Ещё через минуту молчания он неприкрыто зевнул, буднично протянув:
– Спас, Николаич. Я отдам, обязательно отдам, не думай даже. Ты заезжай, заезжай к нам, шершавой тебе дороги.
Денисов не сразу понял, что ему сообщают о том, что аудиенция закончена. Разглядывая Василия, он неожиданно подумал, что тот, слушая его нотации, в какой-то момент уже думал только об одном, разрабатывал именно этот ход: попросить денег.
Дверь опять приоткрылась. В дверной проём высунулось одутловатое лицо «мамы Наташи». «Стрельнув» глазами на Денисова, она недовольно сказала: «Василий, тебя к телефону», и исчезла за дверью, оставив её приоткрытой.
Денисов смотрел на Василия с грустью, в голове мелькнула быстрая и обидная мысль: «Профессионалы! Уже неоплаченный телефон включили?»
– Ну, пойду я, пока. Сам видишь, как живём, поговорить не дадут, – суетливо проговорил Василий, отводя глаза в сторону, и, протягивая ему потную руку. – Ты заходи, заходи, Николаич.
«Когда деньги будут», – сказал про себя Денисов, а вслух проговорил:
– Это непременно. С удовольствием воспользуюсь твоим радушным приглашением, Вася. Заезжать буду, благо рядом живу. Буду интересоваться твоим и Егоркиным здоровьем. С Наступающим тебя. Звонить буду. Ты телефон, постарайся подключить.
Василий изменился в лице, усмехнулся.
– Гостям мы всегда рады.
Когда за ним захлопнулась дверь, Денисов неожиданно рассмеялся, развёл руками, воскликнув негромко: «Прямо-таки какие-то Диккенсовские персонажи, или, скорей, герои Фёдора Михайловича! Такие, ну, очень петербургские кадры из романов девятнадцатого века! Друг Василий – помесь Фердыщенко с генералом Иволгиным, и «гнусным» Лебедевым. А больше даже на «господина с кулаками», отставного боксёра Келлера, который лил и лил свои излияния, намереваясь занять у Мышкина денег, а после с восхищением «благородно» воскликнул: «Не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне двадцать пять и довольно». Но как была сыграна мизансцена Василием, какая натуральность отчаяния и проснувшейся вулканизирующей совестливости!».
И в лифте, и по пути к машине, он не мог избавиться от мыслей о Василии, анализировал его поведение и не мог успокоиться, поражаясь животной мимикрии, наглости и изворотливости этого человека.
«Попросить в долг у человека, которого ограбил! – думал он. – Нет, я, конечно, допускаю, что голод не тётка, даже не допускаю, а уверен, что так оно и есть. У этой пословицы добавочка есть: голод не тётка, а мать родная, в том смысле, что голодание полезно для души, ему, кстати, не мешало бы поголодать. Но, какой абсолютный пофигизм? Как легко у него это вышло! Спокойно, деловито безо всяких долгих топтаний на месте, стыдливого опускания глаз долу, растерянности и нервозности, как это бывает у людей просящих взаймы, обычно смущающихся, давящих в себе болезненную гордыню (а вдруг откажут?!) и при этом торопливо и много балабонящих, запинаясь, вокруг да около. Профессиональный попрошайка, не без шарма артистического. Так работают артисты в спектакле, который они играют двести первый раз. И в двести первый раз они работают на «автомате» изображая стыд, страдание, дрожь омерзения, восхищение. Но при всём этом был небольшой и своеобразный нюансик. В его просьбе, мне почудилось нечто, как бы это сказать точнее, слышался некоторый оттенок требовательности, настойчивости, напора, будто я непременно обязан был ему дать эти деньги, что я не имею права отказать ему. Большой же опыт у Василия в такого рода делах! Мантифонил цицироновски, по – слову Чехова! Надеюсь, он не репетирует у зеркала свои тирады, психолог. Но от меня теперь ты не отделаешься, Вася, – раз пригласил, буду заходить в гости. Это повод видеться с Егором, контролировать ситуацию. Думаю, и Егорка теперь будет мне звонить».
Рассмеявшись, он пробормотал: «Но «услуга» посещать Егора, по-всему, будет платная». Он вспомнил одного кидалу, которого как-то подвозил в Уткину Заводь. Этот богатырского вида мужчина очень грамотно с ним беседовал о религии, обнаруживая недюжинные познания в предмете разговора. Сыпал цитатами из Нового Завета и высказываниями старцев и мудрецов, а когда приехали, выходя, сказал с каким-то радостным удовлетворением: «А вот платить-то, братец, я не буду!». При этом он не смылся сразу, как это делают обычно хилые молодые кидалы, а некоторое время постоял подбоченясь у дороги, нахально улыбаясь, все своим видом показывая: «Ну как я тебя? А слабо выйти? Имей в виду, со мной греха не оберёшься!» Он упивался своей победой и безнаказанностью.
Ещё один колоритнейший персонаж мог попасть в разряд петербургских героев из произведений Достоевского. Как-то ночью он встретил этого человека у Троицкого моста. Он уже ехал домой, а этот тип неожиданно проявился из темноты, откуда-то из-за кустов с поднятой рукой. Денисов остановился, а он, ничего не говоря, моментально уселся на переднее сиденье, приказав: «Новочеркасский проспект, дружище. Тут рядом. Мостик Петруши Великого перескочим и мы дома».
Был он в лёгком пальто, шляпе, небрит, «парил алкоголем». Поскольку Денисов ехал домой, он не стал вступать с пассажиром в денежные выяснения, это было по пути, он сам жил на этом проспекте. Узнав у пассажира номер дома, он, рассмеявшись, сказал ему, что ему повезло – они соседи. Через минуту пассажир солидно представился: «Паркин. Писатель. Прошу не путать с английским «паркинг». Слово «паркинг» он произнёс со смачным американским акцентом. По пути он азартно и с неподдельной горечью говорил о трудностях жизни писателя в нынешних экономических условиях, о том, что творец стал участником рынка, а делец подчинил себе творца, искусство превратилось в товар, и что будь жив сейчас Достоевский, ему бы невыразимо туго пришлось в наших временах, дескать, он вполне мог стать неформатным. Денисов хотел ему возразить по поводу «трудностей» у Достоевского, на которого при жизни не особо сыпалась манна небесная, приходилось работать в цейтноте из-за кабальных условий издателей, но передумал, что-то ему подсказывало, что его говорливый пассажир из категории фирменных питерских ловкачей и с опытом: откровенность его была излишне «откровенной».