Предписанное отравление
Шрифт:
– А на следующий день она опять заболела? – задумчиво спросил инспектор.
– Хм. Она заболела ближе к вечернему чаю. После того, как обо всем узнала и уволила Хенесси.
– Это был приступ какой-то определенной болезни?
– Нет. Мисс Квентин, младшая внучка, говорит, что дело тут не в болезни, а в слишком хорошем аппетите. Надо бы расспросить доктора.
– Расспросим, – Пардо сделал пометку. Минуту-другую он изучал отчет, а затем поднял глаза и спросил: – У Хенесси есть алиби на ночь среды?
– Оно выглядит довольно крепким, – заметил суперинтендант, – если только слуги не сговорились,
– Но, смотрите, – добродушно прервал его Пардо. – Что в этом деле вы называете «решающим моментом»? Нет, погодите минутку. С моей стороны было глупо спрашивать об алиби Хенесси. Я знаю, что говорится в отчете медиков: поскольку миссис Лакланд говорила с мисс Херншоу в семь часов и сразу после этого съела ужин, она не могла отравиться раньше этого времени. И поскольку в девять часов она уже уснула, предположим, что сон наступил от воздействия выпитого яда. И это значительно сужает интересующий нас период. Правда, немаловажно, что нас интересует не только это время. Кто-то подмешал морфий в лекарство, причем в пузырек, а не в стакан, и… – Пардо заглянул в отчет, – это могло произойти в любой момент с тех пор, как доктор дал ей предыдущую порцию лекарства, то есть с половины третьего.
Пардо сделал паузу, Литтлджон собирался что-то сказать, но инспектор продолжил:
– Это еще не все. Кто-то вытер все отпечатки с пузырька. Это произошло до того, как пришел доктор Фейфул, но неизвестно, когда именно. Доктор прибыл вскоре после двух часов ночи, – встретившись взглядом с суперинтендантом, инспектор улыбнулся, – Вот вам и «решающий момент». Отравить тоник, применить его, уничтожить улики. Какой из этих моментов – решающий?
– Ну, если ставить вопрос таким образом, – вздохнул Литтлджон, – то нужно расширить момент до полусуток.
– Именно. А не два часа. Двенадцать часов непроверенных перемещений в комнату и обратно, и это дает убийце или убийцам достаточно времени.
– Вы не думаете, что старушка могла выпить лекарство наедине и ничего не заподозрить?
– Если бы это было так, то почему убийца не оставил на пузырьке отпечатки пальцев миссис Лакланд? Это бы несколько усилило подозрения о возможном самоубийстве. В любом случае, какой смысл стирать их?
– Если только цель не заключалась в том, чтобы свалить все на доктора, – вставил суперинтендант.
– На первый взгляд, возможно, – нахмурился Пардо. – Но это слишком неуклюже, и не сработало бы. Доктор ушел от них еще до четырех, а поскольку старушка не могла выпить препарат еще как минимум три часа… подумайте над этим. В любом случае, какой смысл оставлять лишь один набор отпечатков, тогда как до наступления ночи к бутылочке мог прикоснуться кто угодно? Например, у вас есть показания горничной, которая отодвинула пузырек для того, чтобы поставить поднос.
– Да, в этом нет смысла, – заметил Литтлджон, – если только убийца не запаниковал и не сглупил безо всякой на то причины.
– Запросто. Вы только что намекнули, что кто-то мог попытаться втянуть в дело врача. Наверное, вы вспомнили об анонимных письмах? – спросил инспектор.
– Да. Хотите взглянуть на них?
– Сперва я должен увидеть
Литтлджон посмотрел на часы.
– Он рано пьет чай, если только к нему не поступает вызов, – заметил суперинтендант. – Как раз сейчас.
– Тогда через полчаса я пойду к нему, – ответил инспектор Пардо. – А тем временем, давайте пойдем выпьем по чашечке чая.
Суперинтендант слегка покраснел, почувствовав, что это он должен был проявить гостеприимство, и неловко сказал:
– Это я должен был…
– Это совсем рядом, – возразил Пардо. – Я остановился в «Лебеде и переправе». Выглядит милым местом.
Так и было. Эта скромная старая гостиница располагалась в тупичке главной улицы Минстербриджа. Здесь не акцентировались ни старина (времена правления Генри VIII), ни вполне умеренные цены. Суперинтендант объяснил, что первоначально гостиница называлась «Лебедь Пармса» – по фамилии большой семьи, жившей здесь сотни лет назад, но после войны Алой и Белой розы смысл названия постепенно забылся, и, в конце концов, оно сменилось на современное.
Пардо заметил, что и правда – на вывеске гостиницы не было никакой переправы, и на бледно-лазурном щите был изображен лишь одинокий лебедь.
Они выпили чай в меленькой гостиной, переданной Скотленд-Ярду; это было уютное, но довольно душное место.
За трапезой они обсудили оставшиеся показания, обсудив допрос горничной Хетти. Литтлджон заметил, что, опрашивая ее, сержант Вейл не смог ничего добиться.
– Занятно, – продолжил он. – Вейл не смог получить от нее ничего внятного, так как она постоянно извергает потоки слез. Кажется, что ее выводит из равновесия любое упоминание о том, что она подслушивала. Но я не думаю, что она могла бы сказать что-либо полезное. Обслуживание старушки не входило в ее обязанности, она виделась с ней совсем немного: когда прибирала ее комнату по утрам, и миссис Лакланд обычно запугивала ее. Вот так-то. Нам лучше оставить ее в покое, пока она не возьмет себя в руки – даже если у нее есть, что сказать, сейчас мы не можем этого расслышать.
Пардо никак не прокомментировал ситуацию.
– А что насчет другой женщины, компаньонки? – спросил он.
– Буллен, – поморщился суперинтендант. – Еще одна истеричка. Это началось у нее вскоре после того, как ночью прибыл доктор. И вчера, и сегодня она находится в постели – по приказу врача. Не могу сказать, не притворяется ли она, лишь бы только избежать допроса. Я ее с тех пор не видел, но сегодня утром встретил Фейфула, и он сказал, что завтра она будет в состоянии говорить.
– Хорошо. Тогда следующая цель – увидеться с доктором.
Сержант Солт, обладавший способностью извлекать ценную информацию из самых необычных источников, отстал от коллег, чтобы обосноваться в «Лебеде и переправе».
Инспектор Пардо и суперинтендант Литтлджона покинули гостиницу. После того, как последний забрал из своего кабинета анонимки, направленные доктору Фейфулу, сыщики вместе пошли по улицам, которые в разгаре дня пестрели от контраста яркого света и четких теней. Пардо всегда чувствовал дух обстановки и, по-видимому, начал ценить спокойный ход жизни Минстербриджа. То, что сам он был не столь спокоен, лишь усиливало очарование городком.