Представление должно продолжаться
Шрифт:
– Это понятно, что вы за родственника стоите, – пробормотал председатель. – Согласно донесению, командиру отряда местные крестьянские товарищи тоже сказали: вы не того арестовали. Надо было жену его, она всему закоперщица…
– Ваша выправка выдает в вас офицера…
Председатель приосанился, польщенный. Крестьянин по сословию, он в самом конце войны действительно был произведен в прапорщики военного времени.
– Вы несомненно понимаете разницу между сознательным врагом и смятенным разумом людей, оказавшихся в условиях смены привычного уклада. А Любовь Николаевна, жена Александра, всегда, с детства была психически нестабильна. Ее брат Филипп просто умственно отсталый, до сих пор играет в лошадки, лечился в психиатрической клинике в Петрограде. Все это может подтвердить вам любой крестьянин в Черемошне или Торбеевке…
– Гнилая порода, – презрительно процедил сквозь зубы председатель.
– Согласна, – кивнула Юлия. – Но опять же это нельзя считать виной. На попечении Александра оказалось слишком много стариков и старух, детей, женщин, он старался охранить их с помощью исторических прецедентов, тем, в чем сам был силен, это наверняка была ошибка, но ошибки можно и должно исправлять, и вы обязательно должны освободить его и дать ему возможность…
– Да вы, пожалуй, и убедили меня теперь, гражданка княгиня Юлия Борисовна, да только вот не выйдет ничего, – с досадой сказал председатель ревкома. – Потому как вашего родственника у нас уже нет. Намедни его товарищи в Москву забрали, в столичную Чеку…
Прежний мой дневник погиб в печи, когда товарищи подумали, что у меня – чума. Хотя как ее с тифом спутать можно? Совершенно же симптомы различаются… Ну да известное дело – у страха глаза велики. Откуда заразился, тоже понятно – пока собирал людей в команду на их рабочих местах, по госпиталям да инфекционным
Когда стало понятно про тиф, с форта меня эвакуировали в Петроград и вот, чуть не впервые я, врач, оказался по другую сторону больничного организма. И явно не в лучшую для него, этого организма, пору. Что ж, впечатляет, и для следующей моей деятельности даже полезно.
Выход из небытия, липкое, в поту, крови и прочих жидкостях, рождение… уж которое по счету? Январев-Знахарь-Арабажин, живучий, как крыса… Нашел в документах форта гипотезу: чуму переносят и сохраняют в природных очагах грызуны. В азиатских степях – суслики, во время разворачивания эпидемии – крысы. Промежуточный хозяин. Очень здраво. Обязательно надо проверить и поискать еще в литературе – уж очень очевидная мысль, может быть, кто-то уже ставил эксперименты.
Тиф сыпной, брюшной, возвратный.
Что нимало не удивительно, ибо на койках вши и клопы вперемешку, в компоте из человеческих испарений. Сбитые матрацы, пахнет соломой, накурено, наплевано, пахнет нечистотами, потом, хлебом, две тусклые лампы под потолком, переплетенном балками. Разутые ноги, запах проветривающихся красноармейских сапог, дым махорки, прошедший через нездоровые человеческие легкие, испарения высыхающих плевков, недоеденной похлебки, невымытых стаканов, испаряющейся мочи, которую не в силах сдержать больные. Ночь, головная боль и тошнота, давишь на шее клопа, вьешься ужом на окаменелом матраце, кашли, свисты, кто-то кричит, вскакивает и снова падает. Одиночество, тоска, боль, рыдание. Во рту сухо, стучит в висках, чешешь спину, живот, пах. Бред, мокротный кашель, храп свистящий, рокочущий, пронзительный, во все углы, сухо во рту. Зеленовато-белое, запотевшее окно. За ним – луна.
Когда уже был незаразен, Адам забрал меня к себе, на бывшую «Лунную виллу». Там – чистота и покой. Забавные времена: покой – только в сумасшедшем доме.
Однако все получилось. На форт Александра 1 никто не нападал. Лиховцев напечатал статью, да еще и с помощью своих друзей расклеил по городу агитационные плакаты. Его журнал закрыли, сам он куда-то делся, Адам даже не сумел поблагодарить его. Я, как пришел в себя, справился через товарищей по нашей части, в списках арестованных его не было и нет. Надеюсь, у него все благополучно, насколько возможно в сложившихся обстоятельствах.
Вышел первый раз в город уже летом, в головокружительном изнеможении выздоравливающего человека, и поразился его безлюдию. Сквозь выщербленные мостовые и тротуары пробивается трава. Сады зарастают и глохнут, Нева пуста и синеет. Пустынны торжественные площади, каналы заросли сине-зеленой плесенью, на людных прежде улицах – развалины домов, разобранных на дрова минувшей зимою. Смотришь, как будто со дна моря. Забвение и тишина. Если бы я был историком, как Лиховцев, при взгляде на все это мне на ум тут же пришли бы, должно быть, две-три параллели из самого известного… Но я, увы, мало образован в гуманитарных науках. Однако из естественной истории знаю доподлинно, что за упадком и вымиранием одной группы сразу же наступает расцвет другой, более совершенной и эволюционно приспособленной.
Я знаю, чувствую, что нынешняя пустынность, скромность, спартанская простота – признаки не смерти, но перерождения этого странного города. Молчаливый, затененный свежей листвой отдых огромной гранитной сцены, с которой только что, громыхая и сверкая огнями, ушла целая могучая эпоха…
Так, пожалуй, сказала бы Люша. И еще: Арабажин, сейчас, в антракте пьесы, тебе нужно отыскать на изменившейся сцене свое место.
Но, может быть, удастся хотя бы не менять амплуа?
Настя. Горничная в Синих Ключах.
Любовница сначала моего отца, потом Александра.
Помню ее сколько себя. Не знаю ее отчества, фамилии, точного возраста. Есть ли у нее родственники? Она меня никогда не любила. Да и за что бы? – от меня же были одни неприятности.
Запасы сразу же растащили все. Причем наши крестьяне как будто считали все по закону своим и чуть не подрались с красноармейцами, которые хотели отправить все конфискованное у помещиков (у нас) в город – как бы голодающим детям. Интересно, зачем голодающим детям фарфоровые салатники, подвески с люстры и обивка с бильярдного стола?
Настя бегала возбужденно, как молоденькая, и все всем показывала:
– А вон там еще бочонок с топленым салом, здесь – груши в меду, а тут – гардеробная была у господ…
Феклуша в конце концов не выдержала, кинулась и давней подружке морду расцарапала: что ж ты делаешь, глаза твои бесстыжие, ты же всю жизнь в этом доме, у этих господ жила и кормилась?!!
– А господ, если ты не заметила, нынче отменили! – фыркнула Настя, выпрямилась, руки в боки. – И кормилась я не за так, а работала, между прочим на них днем и даже ночью. И всю жизнь они об меня ноги вытирали. Сначала один, старый, потом другой, молодой. Нужна – поди сюда, не с руки – пойди отсюда. И хоть бы раз вспомнили, что я тоже человек и свои чувства имею. Так поделом им. Обоим… Мне самой уж ничего не надо, мое время ушло, так пусть люди, вроде меня, в которых прежде только рабочую скотину видели, попользуются…
Жаль, Александр не слышал. Такой момент откровения стоит десяти лет изучения истории по книгам в библиотеке…
И ко мне:
– А к вам, Любовь Николаевна, я ничего не имею. Вы своего лиха и прежде с избытком хлебнули. Но тут уж теперь совсем другая петрушка начинается…
Совсем другая петрушка – это Настя верно сказала.
Атя и Ботя ушли сразу, в ту же ночь, хотя тогда вокруг дома еще караулы стояли. Но что им? Как я понимаю, это Ботька Атьку увел от греха подальше. И правильно сделал – она бы не утерпела, попыталась отомстить за своих псов и уж наверняка бы погибла. Надеюсь, они вспомнили про ложки и Валино приданое прихватили. Атька-то всегда, при любом режиме, сможет украсть или заработать, а вот за брата ее я как-то не так уверена…
Оставленный в усадьбе «гарнизон» слоняется по дому и огородам в шинелях и папахах. Сорвут морковку, погрызут, бросят. Сядут на стул или на ступени и ковыряют палочкой в зубах. По вечерам Оля в бильярдной играет им на пианино «Интернационал» – развлечение. Попробовали было задействовать Любочку с ее скрипкой, но сразу отступились: стеной встали старухи и Агафон с Владимиром – сначала нас всех убейте, а уж потом… но только она все равно для вас по заказу играть не станет.
Нам временно оставили почти половину второго этажа южного крыла Синей Птицы. Любезность командира ввиду большого числа стариков и детей: по нынешнему закону бывшим владельцам категорически запрещено проживать в своих домах. Это юридическое людоедство по задумке властей должно привести к разрушению прежнего мира и образованию нового, пролетарского. Вполне разумно. Но сроки для нас, конечно, вполне ограниченные и надо решать.
Свихнувшегося Мартына, Филиппа и трех оставшихся в живых псов сначала держали под замком в сарае, потом тихонько перевели в уцелевший домик Липы у Синих Ключей. Феклуша согласилась за ними присматривать. Я убедила красноармейцев, что они – больны, в деревне, как видно, про Филиппа подтвердили. Братец стоически, без обычного хныканья, переносил лишения и испытания, и вообще горд собой необычайно: я, говорит, теперь совсем взрослый мужик, как наставил на них ружье, так они все испугались и разбежались. Моя невеста-Синеглазка все про то знает и мной гордится. Смех и слезы.
Я очень надеюсь, что бывшим слугам разрешат остаться, и они сумеют как-то приспособиться. С этой целью провела летучий митинг на крыльце дома Акулины и Филимона. Убеждала всех не кочевряжиться и по возможности сотрудничать и даже подольщаться к властям. Такое требование момента.
Как ни удивительно, первой меня поняла и согласилась всегда супротивная Лукерья, от которой я ожидала, пожалуй, сопротивления самого яростного. Тут же, прямо с нашего «митинга», предложила готовить красноармейцам обеды и на отъезд в Калугу командира отряда испекла огромный торт «Парижская коммуна», к которому долго нарезала для его украшения землянику – тонкими лепестками, похожими на огонь свечи. Красногвардейцы были искренне потрясены идеологически выдержанной красотой, стеснялись ее есть и почти до рассвета сидели в людской у самовара, гоняя чаи. Допив очередную чашку, каждый раз переворачивали ее на блюдце донышком вверх, как будто книжку читали и перелистнули очередную страницу.
Машу,
Перед смертью Маша простила своих расстрельщиков, но прокляла самым страшным проклятием тех двух участников разгрома монастыря, которых не успела сама убить. Я в Бога и Дьявола в общем не верю, но на месте этих прОклятых сразу бы застрелилась, чтоб не бояться – потому что у Маши еще в юности какие-то подозрительно близкие отношения с геенной были…
Вечером видела и слышала, как на коленях молились перед православной иконой католичка Катарина и Степанида, язычница по сути:
– Господи! Как умножились враги в мире! Многие восстают на многих и говорят себе: нет мне спасения в Боге! Но Ты, Господи, щит предо мною, слава и верность моя, и Ты возносишь голову мою к жизни вечной. Гласом моим взываю ко Господу и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня. Не убоюсь тем злых людей, которые ополчились на нас, ибо не ведают они, что творят, и Ты, Господи, простишь их в неизреченной милости Твоей и спасешь нас. Восстань, Господи, и прекрати вражду, ибо от Господа спасение и мир. Над народом Твоим благословение Твое…
Как иногда жаль, что нет во мне веры…
Я была уверена, что без Алекса Юлия из Калуги не вернется (да и с Алексом, впрочем, тоже). Если не выйдет с хлопотами, уедет в Москву, к родителям, и будет усердствовать о выезде за границу. Однако, она вернулась, отчиталась передо мной о поездке и спросила: что будем дальше делать, Любовь Николаевна? Я говорю: из Синих Ключей сейчас всех так и так погонят. Чтобы остаться, тут нужен какой-то хитрющий, нестандартный ход, как с волшебной коммуной. Но я его покамест не придумала, да и подходы к нему надо искать не тут, и не в Калуге даже, а уж скорее – в самой столице. Юлия согласилась и напомнила, что у нее есть гимназическая подруга-большевичка, Надежда Коковцева, и она готова ехать, пытаться ее отыскать и хлопотать за Алекса. Но везти сейчас Германа в Москву, когда и с жильем непонятно что (наверняка все княжеские дома уже давно реквизированы) и с едой, – лучше уж его сразу удавить, чтоб не мучить.
Только стали вырабатывать план, и тут из Песков явился Лиховцев. Про арест Алекса и прочие события он уже знал от своих родителей.
Юлия взяла Германа и Варечку и тактично ушла восвояси. А может, не тактично, а просто – разумно, так как с юности такого в избытке слыхала и цену ему измерила вполне.
Макс похудел и никак не мог стоять на месте, ходил взад-вперед по комнате. Странно, он, когда двигается, как-то на ходу потрескивает, а я никак не могу понять, как это получается.
Я объяснила Лиховцеву, в каком мы нынче положении, и что Алекса в столице, там, где вся наша история, конечно же, обрастет толстой шкурой из слухов, вот-вот расстреляют. Макс попросил выслушать его, потому что он шел к этому много лет. Я согласилась, только попросила покороче. Максимилиан, однако, говорил долго (дух времени в нем оказался сильнее вкуса и воспитания) и сказал мне приблизительно следующее:
Жизнь, разум – это волна, проходящая через Вселенную.
Революция – это ледяной костер.
Согласно своей собственной природе каждый воплощенный дух обречен страдать и радоваться в одиночестве. Начиная с семьи и кончая нацией, любая группа есть сообщество островных вселенных.
Любой человек идет по грани света и тьмы, творческий человек отчетливо видит эту грань и себя идущим, в этом его ответственность за свершившееся и несвершившееся.
Он, Арайя, нынче совершенно одичал и уже не увлекает никого. Он странник, один со своими странными мыслями. Хорошо бы жить среди полей и умереть среди полей. Заря сулит ему какое-то откровение, какое-то приближение тайны. Она одновременно в наших (околокалужских) святых местах и одновременно в языческой старине с Тибуллом и Флакком. Душа просит ласки и любви, но слово дается в молчании.
На Западе есть много книг, а в России – несказанных слов. Он тоже жил много лет, не сказав главного. А теперь – всемирный пожар, в котором сгорит все, что только может сгореть, и из пепельной смерти вылетит душа – Жар-Птица.
Закончил так:
– Я хотел бы скакать по полям навстречу ветру, выкрикивая ваше имя. Будьте благословенны!
Я молчала, потому что тут вроде бы и нечего было говорить, и думала, можно ли уложить Валю, Германа и Аморе в одной комнате. Герман очень мирный и спокойный, но во сне страшно скрежещет зубами – Аморе плохо спит и может испугаться. А Валя – засыпает хорошо и спит крепко, зато, когда проснется, шумный и агрессивный, Германик от него и заболеть может…
Тут Арайя вдруг схватил меня за плечи и завопил (хочется написать: вскричал) не своим голосом:
– Люша! Ответьте мне хоть что-нибудь! Я, как гласа с небес, жду вашего слова! Скажите, не тая, на что я могу надеяться и что мне сделать сейчас?!
Я решила ничего не таить (раз он просит) и сказала честно:
– Арайя, перестаньте выёбываться.
Со второго этажа я видела, как он уходил из Синих Ключей по полям (в которых он хотел скакать, жить и умереть) и его силуэт медленно пропадал из виду, заштрихованный солнечными лучами.
Это было красиво.
Глава 25,
В которой умирает Арсений Троицкий, Груня отрекается от мужа, а Ботя учит беспризорников заниматься онанизмом.
– Почему, ну почему, ну почему?! – с исступленным недоумением воскликнула юная поэтесса, глядя на дверь черного хода, наполовину загороженную тяжелым буфетом. – Ну, я не понимаю! Ведь пришла же весна!
Висевший в кухне сырой пар напрочь отбивал мысли о весне и солнце. Он исходил от бака с бельем, кипятившегося на плите. Над баком, слегка согнувшись, застыла Жаннет Гусарова с длинными деревянными щипцами в руке. Изредка оживая, она проворачивала щипцами в баке рубахи и простыни, после чего опять впадала в прострацию.
– Весной не умирают! – упрямо заявила поэтесса. – Весной живут. Сбрасывают все, что мешало, и…
– Так никто и не умер покамест, – резко дернув плечом, прервала ее Жаннет. – Вот товарищ Арабажин… – она с силой выдохнула сквозь зубы, толкая неподатливое белье, – поправился… И теперь непременно добудет разрешение на выезд за границу… И в Баден-Бадене или в Карловых Варах Арсений поправится тоже…
– Где же это разрешение, – жалобно пробормотала поэтесса, – как же так можно? Он же такой… как без него?! Они же должны…
Она умолкла, и Жаннет сочувственно покосилась на нее через плечо. Они обе все понимали и обе почему-то считали необходимым вести этот диалог, будто разыгрывая интермедию перед ангелами. Только девочка, в отличие от нее, недоумевала искренне и боялась – невыносимо, до зубной боли.
В продолжение интермедии Жаннет бросила щипцы и вышла в коридор, где на высоком готическом столике стоял телефон. Телефон, не в пример революционерам и поэтам, готов был умирать и оживать хоть по семь раз в день. Сейчас он был жив, но толку это не принесло: никто из тех, с кем говорила Жаннет, не сообщил ей ничего отрадного.
– …Личное распоряжение Анатолия Васильевича! Да! Вопрос нескольких дней… Вы понимаете, кого мы можем потерять?!..
Вернувшись в кухню, она пробормотала, оценивающе глядя на бак, курящийся паром:
– Хоть бы пришел кто-нибудь. Я не подниму.
За плотно закрытой дверью в гостиную стояла тишина. Кажется, там никого не было.
– Сейчас Адам Михайлович приедет, – жалобно подсказала юная поэтесса.
На самом деле поэты, критики и просто знакомые приходили часто – квартира Арсения Троицкого никогда не пустовала, и всем находилось дело. Писатель слег недели через две после того памятного вечера, когда ели черепаший суп и товарищ Арабажин привез московскую богородицу. Не то, чтобы он заболел сразу и сильно – нет, просто однажды утром не захотел вставать, о чем и сообщил задержавшейся в доме богородице. Потом встал все-таки, потом опять лег… Потом начал кашлять. Потом доктор Кауфман и еще один пришедший с ним врач сказали, что это, видимо, туберкулез, и велели принимать меры предосторожности. Точно, впрочем, они ничего не смогли определить. Никаких особенных симптомов у Троицкого не проявлялось.
– Давайте сами попробуем, – поэтесса подступила к плите, храбро примериваясь к ручкам бака. – А то и чайник не поставить. Раиса просила…
– Раиса! – Жаннет прислонилась к косяку, озираясь в напрасных поисках папирос. – Где ее голуби? А, будь она истинной Матерью Божией…
– Я верю, – растрепанные кудряшки мотнулись пуделиными ушами. – Раньше я думала, что христианского Бога нет, а есть мировая сфера на оси и молния животворящая. И вот что из этого вышло. А теперь я верю. Раиса необыкновенная. Она… А вы, Жаннет, разомкните душу – вся затхлость выветрится, и станет легче дышать.
Жаннет молча усмехнулась. Хотела сказать, до чего же этой девочке идут чужие слова – как платье на заказ, – но стало не до того. За стеной кто-то громко то ли вскрикнул, то ли всхлипнул, послышались быстрые шаги – Жаннет, не дожидаясь, дернула дверь и вошла в гостиную.
Там было свежо. В распахнутом окне переливалось хрустальное небо. Затхлось, застоявшаяся в этих стенах, казалось, намертво, – совсем как в Жаннетиной душе, – почти совсем исчезла.
Московская купчиха Раиса Григорьевна сидела на стульчике возле кожаного дивана, застеленного простынями и одеялами, а сверху – периной. Под периной лежал маленький, хрупкий старик с остроконечной бородой и длинными, почти до середины головы, залысинами. Раиса посмотрела на Жаннет, улыбаясь светло и облегченно.