Представление должно продолжаться
Шрифт:
– Кто-то у нас там в этой республике есть?
– Разумеется. Анархисты разогнали комбед в Торбеевке и арестовали его председателя, но все товарищи, по счастью, живы и готовы выступить по сигналу…
– Отлично. Что с бандой, убивающей приезжих товарищей?
– Туда внедриться никак не удается. Руководит отрядом, по всей видимости, действительно женщина, из бывших монашек. Проницательная, умная, бесстрашная фанатичка. Отряд очень мобилен, постоянно меняет дислокацию, не использует даже повозок. Население всей губернии видит в них божьих мстителей за продразверстку, кормит, одевает и даже вооружает, несмотря на опасность. С анархистской республикой, как мы понимаем, у них договор о взаимосотрудничестве, хотя основные платформы разительно различаются. Мы попытались отправить в банду сочувствующего большевикам товарища из бывших семинаристов, но он бесследно исчез. Может, погиб, а может, попал под влияние их пропаганды. Все-таки основные платформы, если рассудить, у них общие…
– Не до обсуждения платформ, увы, – поморщился председатель. – Банду, стало быть, надо просто выслеживать снаружи и уничтожать. Это будет непросто… А что там еще?
– Еще – странное образование в имении Синие Ключи. Под руководством бывших владельцев там уже второй год существует что-то вроде военной сельскохозяйственной коммуны. Совершенно закрытое образование. Никого туда не впускают
– Значит, анархисты, убийцы и теперь еще колдуны. Замечательный набор. Я так понимаю, что если мы хотим кардинально решить этот вопрос и выполнить задание партии по поставкам продовольствия голодающим в Москве и Питере, нам придется прочесывать весь уезд частым гребнем… Но для этого следует просить подкрепления у столичных товарищей. В конце концов, они ведь тоже в этом заинтересованы… Что ж, быть посему…
Товарищи заскрипели скамьями и стульями, поднимаясь. Старый гимназический сторож, терпеливо ожидавший под лестницей, чтобы прибрать помещение, услышал и тоже встал. Зевнул, крестя рот. Эти люди, засевшие в зале, были для него примерно тем же, что для них самих – колдуны из Синих Ключей. Другое дело, что сторож, закаленный Законом Божиим, естественными науками и всемирной историей, привык относиться к подобным вещам снисходительно и терпеливо.
Дорогой Максим!
Сообщаем тебе, что нет больше никакой реальной возможности тянуть дальше и нам с матерью надо что-то срочно решать. Как вышел указ Ленина про то, что помещики не могут далее жить в своих домах и усадьбах, так комбед нас выгнал, и нынче мы живем из милости в Песках у внучки твоей и Сонечкиной няни Фаины за занавеской и каждый кусок хлеба нам – вроде подаяния. Мать стала плоха здоровьем совсем, и нервами тоже никуда не годится – каждый день припадок, спасаемся только ноги в горячую воду, а на голову – лед.
Но и этому нашему ничтожному, в мизере прозябанию скоро придет конец, так как есть верный слух о том, что вскорости, буквально на днях, комиссары прошерстят весь уезд на предмет борьбы с анархистами и прочей «контрой» (в это же число попадают и Синие Ключи, в которых еще с начала 18 года что-то странное происходит). Понятно, что нас с матерью, как нетрудовой элемент, тоже «вычистят» непременно. Куда ж нам идти? Разве к пруду? Я бы уж не без облегчения затянул на своей шее петлю, потому что ни желания, ни сил видеть последние времена и за что-то еще цепляться, да удерживаю себя ради только Сонечки, как не на кого ее в ее болезненном положении оставить. Ты, Максим, наш единственный сын, и потому я считаю правильным поставить тебя в известность о нынешнем положении твоих родителей. Найдешь ли ты нужным и возможным что-то по этому поводу предпринять, то мне неведомо, так же и то, каково твое собственное расположение в нынешних временах и нравах.
Засим остаюсь твой несчастливый отец
Глава 24,
В которой арестовывают Александра, княгиня Юлия едет его выручать, а Макс Лиховцев имеет с Люшей решительное объяснение.
Когда Алекс уходил, на лице у него было облегчение. Я так это и запомнила.
Красноармейцы были тупо-суровы, потому что не понимали толком: исполнен ли революционный долг, или их как-то провели, или кто-то попал тут впросак с самого начала.
Единственная фальшивая нота, как всегда, наша Оля-белошвейка – кинулась к Александру на глазах у всех с неуместным воплем и слезами… А с чего? Я просто спросила у командира отряда, куда его везут. Он ответил сквозь зубы: в Калугу, а потом как товарищи в ревкоме решат. Если, конечно, по дороге не пустим в расход при попытке бегства. А как он еще мог сказать при сложившихся обстоятельствах?
Сначала казалось, что все будет плохо. Совсем. Потому что Фрол с Мартыном и Филимоном (!!) решили отстреливаться (!!!) от подступающего отряда красногвардейцев. Натаскали мешков, устроили позиции на первом и втором этажах. Жалко, не было пулемета. Он хорошо смотрелся бы в башне-обсерватории. Алекс, как ни странно, всему этому бреду не препятствовал, как будто в столбняк впал.
Я, когда вернулась из леса, попыталась сразу все это пресечь, а Мартын, сверкая глазами, мне сказал: лучше один раз свежей крови напиться, чем всю жизнь падалью питаться. (Это вообще-то цитата из репризы Кашпарековой марионетки, а у него из «Капитанской дочки», но Мартын того явно не знал и говорил совершенно серьезно). Тут я поняла, что он просто рехнулся. Интересно, оно что – заразное? Столько лет якшался с Филиппом и Владимиром и заразился, что ли? Или все-таки – от переживаний?
Разбираться, впрочем, уже времени не было.
Просто решила внутри: я – не отец. Как бы ни повернулось, разорить и сжечь Синюю Птицу не дам.
Как? Понятия не имею.
Еще Атькины собаки. Они привыкли за пару лет, что чужих у нас не бывает – кинулись так страшно, будто и вправду волки-оборотни. Лошади захрапели и едва ли не понесли. Псы полегли под красногвардейскими пулями почти все, и тем самым, возможно, спасли нас – потому что отряд по приезде был распален донельзя (Степкины анархисты, уходя на своих тачанках, сколько-то красных положили), да еще в доме сразу нашли эти стариковские укрепления «времен очаковских и покоренья Крыма». А так на псах выпустили пар…
Атьку Ботя успел перехватить и даже наган ее отнял. Она ему всю рожу исцарапала, но поскольку все это случилось на глазах у командира отряда, он происходящее понял правильно и их обоих сразу не пристрелил.
Но один момент, надо признать, был острейший, все на волоске висело.
Пороховой дым, собаки издохшие валяются, Атька вся в пене рвется прямо на дула, из дома выволокли Фрола с берданкой и Филимона – подумать только! – с револьвером. Все прочие толпятся испуганным стадом. Мы с Алексом, как хозяева, под особым присмотром, двинуться не можем. И в довершение всего – мой сумасшедший братец Филипп в окне обсерватории с охотничьим ружьем: «а ну, уходите все отсюда, дурные люди, иначе я вас всех постреляю!» Давно
Владимир сзади дернул меня за юбку: должен ли я…?
Я думаю: вот только его чудес сейчас не хватало, тогда уж точно пустят всех в расход к чертовой матери, и говорю: нет, нет, нет! Надо их, наоборот, успокоить как-то. Художник Сорокин, помнится, когда-то спас Торбеево от погрома…
Владимир скрылся и тут вдруг на парадных ступенях Синей Птицы новое явление: княгиня Юлия Бартенева-фон Райхерт – во всей славе своей! Причесана волосок к волоску, одета как ко двору, красива чертовски, бледна как смерть – валькирия и будто только что из Валхаллы.
Голос низкий, звучный:
– Господа гвардейцы! Во все времена воины, сражающиеся за правое дело, не воюют с женщинами, детьми и стариками, ибо подобная война – удел нечестивых трусов и мародеров.
Все большевики просто рты пооткрывали и так и остались. Я думаю, они таких женщин просто близко не видели никогда в жизни.
Спрашивают тихонько у слуг: а это кто?! Те: да княгиня наша…
Время идет. Один нашелся (шрам через всю физиономию и глаз дергается):
– Ах ты, сука царская! Глядите, как заговорила! Да только поздно!.. Нету нынче господ! Княгиня, говоришь? Это надо еще проверить, не та ли это сволочь, что со своей бандой наших товарищей… Всех в пыль, в расход!
Господи, до чего же много в революцию сумасшедших развелось! Раньше-то мы с Филиппом чуть не одни на весь уезд были, в диковинку всем, а нынче…
Владимир и Агафон вынесли ее на руках, как большуюорбеево и проИлья едва не понесли. чь Синюю Птицу не дам. лазах у командира отряда, он все понял правильно и их обоих не чем всю куклу.
Поставили на ступени чуть выше и справа Юлии, поправили платьице и бант в темно-золотистых кудрях. Дали в руки скрипку.
Аморе оглядела собравшихся внимательными темно-синими глазами, бог знает о чем подумала, но по своему обыкновению ничего не сказала. Пристроила скрипку, подняла смычок и заиграла.
Безумец со шрамом заткнулся сразу. Атька перестала вырываться и затряслась в беззвучных рыданиях у Боти на груди.
Многие красногвардейцы машинально расстегнули пуговицы на гимнастерках – их чувства не помещались у них внутри.
Аморе играла революцию. Посреди всеобщего разора, непонимания, смерти и сумасшествия ее маленькая скрипка собирала все воедино, в одну яростную, но прекрасную мелодию. Я в общем-то ничего не понимаю в музыке, но по-моему это было грандиозно.
Катарина застыла с приоткрытым ртом, чтобы не пропустить ни одной ноты. У Юлии по алебастровому лицу катились слезы – плачущая статуя, очень интересно. Стало быть, они тоже оценили, а их вкусу я доверяю куда больше, чем своему – примитивно-цыганскому.
Она вошла в кабинет, и громоздкая мебель, передвинутая сюда из других помещений исключительно по принципу революционного символизма (бордовая обивка, узор в виде мечей и копий на спинке дивана, чугунная чернильница – Геракл, сражающийся с гидрой), вдруг разом обрела композиционную законченность и даже некую стильность. Председатель ревкома смотрел на женщину смутными глазами, так, как будто бы она явилась ему во сне и он пока не понял, что это за разновидность сна – пророческое видение или кошмар.
– Вы – княгиня, – обвиняюще наставленный палец.
– Да. Но вы разумный человек и согласитесь: в том, что я родилась в знатной семье, нет никакой моей вины.
– Но ваш муж – князь! Где, собственно, он сейчас? Небось сражается против нас? – карие глазки председателя подозрительно-проницательно прищурились.
– Возможно, но маловероятно, – Юлия Бартенева чуть повела безупречным плечом. – Я с ним давно не сообщалась, но война за идею – как-то это с моим мужем решительно не соотносится. По-видимому, он просто сбежал от новой власти за границу.
– А почему же вы не уехали с ним?
– Мы давно не живем вместе. Наш брак, в сущности, несчастная фикция с самого начала. Видите ли, мой муж предпочитает в постели не женщин, а мужчин…
– Черт побери…
– Вот именно, – кивнула княгиня.
– А ваши родители? Они в России?
– С отцом я разошлась еще прежде, и (разумеется, вы вольны мне не поверить) вот тут как раз были замешаны идеологические мотивы.
– Это как же? – с любопытством спросил председатель.
– Наш род – обрусевшие балтийские немцы, и в период войны мой отец вдруг осознал себя представителем германской нации и стал утверждать, что варварская Россия должна быть колонизирована культурными немцами на римский манер. Я же верю в великую судьбу России…
С разгоревшимися глазами, с чуть заметным румянцем на щеках княгиня была прекрасна. Председатель, женившийся еще крестьянином, и верный в общем-то муж своей в меру корявой жены, поймал себя на какой-то совершенно безумной фантазии и ответил с почти нелепой истовостью:
– Я… мы, партия, тоже верим!
– В сложившихся обстоятельствах мой кузен и друг детства Алекс Кантакузин оказался единственным, кто приютил меня вместе с моим маленьким, тяжело больным сыном…
Вынесенные наверх ветром перемен, в управляющих структурах того времени оказалось множество людей, которые не имели ни опыта, ни образования, ни знания законов, ни даже самих законов, которые им следовало бы знать и которых придерживаться. Но человеку как мыслящему существу, самой человеческой природе свойственно рационализировать и оправдывать самые иррациональные свои действия, подводить под них хоть какую-то базу. И потому, наверное, было выдумано в те годы некое «классовое чутье», которое в отсутствие закона якобы позволяло отличать своих от чужих, виновных от невиновных. К концу второго года революции председатель калужского ревкома почти гордился безупречным развитием в себе этого мифического чувства.
И вот, странное дело, оно, это чувство, нынче подсказывало ему: безусловно классово чуждая княгиня абсолютно честна и не врет ему ни единым словом или чувством. Это было удивительно и требовало, быть может, каких-то неординарных действий.
Юлия Бартенева говорила тщательно артикулируя, так по-петербургски правильно, что в ее речи отчетливо слышался немецкий акцент. Происходи дело в Синих Ключах, все бы подумали, что она говорит с глухой Грунькой.
– Товарищ комиссар, арест Александра Васильевича Кантакузина является прямой ошибкой вашей организации. Александр – абсолютно гражданский человек, с юности увлеченный историей Византии. Роль помещика свалилась на него вопреки его воле, после смерти дальнего родственника…