Представление должно продолжаться
Шрифт:
– Не бойтесь, – шепнула, поднимаясь. – Это я напугалась, глупая. А он спит. Вы поглядите, голубушка, как спит-то легко.
Жаннет, не трогаясь с места, коротко глянула в лицо лежащему.
– Как Николенька, – продолжала Раиса. – Тот младенец, про которого писал.
– Так, как он писал, – почти беззвучно проговорила Жаннет, – никто не напишет.
– Никто, – легко согласилась Раиса.
Подошла к Жаннет и остановилась рядом – так, будто готовилась подхватить, когда та начнет падать.
Из передней донеслись шаги и мужские голоса. Кажется, пришел доктор Кауфман, а с ним и кто-то из поэтов, и теперь можно будет дотащить бак до ванной и отполоскать наконец белье, а на плите вскипятить чайник… Во всем этом вроде бы уже не было нужды, а на самом деле была. Ведь в квартире, что ни говори, еще оставалось несколько живых.
А в общем после этих двух уходов-отъездов – Арайи и Александра – все как-то зашевелилось, задвигалось, проснулось. Зачарованному, волшебному царству пришел конец. Даже скучливые караульные, слоняющиеся
Ну, я где-то даже и не против этого перехода (в мифе много ли проживешь?), лишь бы еще и Алекса под сурдинку не пустили в расход.
Решили, что Юлия снесется с Максимилианом и уедет вместе с ним и его родителями. В Москве она попробует отыскать Надю и через нее похлопотать за Алекса.
В конце концов, я уговорила ее взять с собой еще и профессора. В Синих Ключах ему оставаться никак нельзя, а в одиночку по нынешним дорогам и временам он еще не пропадет ли по дороге? Я себя после винить бы стала – Алекс мне объяснил про ущерб науке, да и вообще, живой же человек, всегда жалко, если за так пропадает. Профессору при расставании наказала мне непременно написать, как устроится.
– Куда же вам писать, милая Любовь Николаевна? – с улыбкой спросил он. – Ведь совершенно непонятно, где и как мы все окажемся в ближайшее время.
– Про меня как раз все понятно, – возразила я. – Я рано или поздно окажусь поблизости от Синих Ключей. Если буду жива, конечно. Ну, а покойникам письма в конвертах вовсе без надобности. Так что пишите на почтовое отделение в Торбеевке, не ошибетесь.
Лошадей красноармейцы не дали. Ушли пешком – сначала в Пески, после в Алексеевку. Там железная дорога.
Посмотреть на княгиню Юлию с узелком – сплошное удовольствие. А профессор молодцом: смастрячил себе из рогожи мешок на лямках, взял посох, который Фрол ему срубил, волосы седые по-мастеровому каймой подвязал – и тронулся в путь так естественно, как будто всю жизнь странничал.
Боялись, что чувствительный Герман станет тосковать, и как бы не заболел. Но он отъезд матери как будто и не заметил, или по всякому ничего никому не показал. Тамара при нем и на том спасибо. А еще он как-то с приездом Вали взбодрился, стал лучше говорить и вообще тронулся в развитии. Даже опекать Валю пытается. Смешно, учитывая, что Валя хоть и младше, но развитее Германика, и сильнее, и, уж конечно, здоровее. А Валя как будто чувствует, и всех гоняет и колотит, кроме Германа. Поэтому тут у нас локальный, отдельный от мировой революции, – вечный бой. Валя заденет Любочку, на него поврозь или вместе с желанием проучить кидаются Агафон и Владимир. Капочка и Германик бросаются всех мирить и тоже от кого-нибудь огребают. Тут единым фронтом вступают старухи с руганью, тряпками и скалками…
Караульщики наши от скуки поделились по сторонам, сочувствуют кто кому, чуть ли не ставки принимают – кто нынче кого победит. Самая большая партия, конечно, за Валю – он младший и он боец, бесстрашный и неутомимый, это им импонирует. А что его отец нынче против их стороны воюет, так это им ничего не портит…
Из остающихся приблизительно грамотные Феклуша и Филимон. Подумав, я выбрала Феклушу и велела ей раз в три дня посылать мне в Москву на почту 2го участка Тверской части хоть три строчки о том, что в Ключах делается.
Ехать в Москву придется по-любому. Алекса попытаться из Чеки достать. И что-то с детьми и Синими Ключами надо делать. Пока никаких совсем мыслей нет, и посоветоваться не с кем. Камиши нет, Марыськи нет, Машу-поповну расстреляли, Юрий Данилович, Лев Петрович и Мария Габриэловна умерли (ну это, может, и к лучшему, если, конечно, на том свете революций не бывает). Аркаша… Не думать. Не думать. Алекс прав: если он жив и если бы хоть сколько хотел, так всегда знал, где меня найти. Не думать. Есть и поважнее дела, на которые нужны силы.
Письмо Феклуши Люше.
Фекла Прохорова Любовь Николаевне Кантакузиной с поклоном и приветом.
Пишу на кухне у Лукерьи а Фрол-конюх говорит мне что писать. Как у нас в добром здравии по основному моменту и вам того желаем всенепременно. Есть ли вести об Алексан Васильиче беспокоимся об ем все а Оля все плачет даже с лица схудела.
Новости наши в Ключах – с деревни пришла Груня. Допрежь написала она в новый комбед важную бумагу которую прилагаю в конверт для вашего знакомства Фрол так велел чтобы вы ей учет могли взять.
Еще новость – Тамара умерла от сердца дохтура звали солдат поехал на Орлике да он не успел. Умерла тихо не мучилась совсем, и пусть земля ей пухом и спаси Господь ее душу. Схоронили Тамару под ракитой возле пруда где вы знаете. Германик там печалится сидит да Катарина сказала не трогайте его совсем а Владимир присматривает за ним и с Валей рядом карасей ловит. Мы их жарим в сметане и едим все.
А больше новостей нет и на том кончаю.
Все у нас вам кланяются и ждут вашего возвращения непременно.
Писала Фекла 18 числа августа
Усадьба
Бумага-приложение к письму.
Председателю комбеда деревни Торбеевка.
Я, Агриппина Федотова, с детства больной инвалид – не могу ни слышать ни говорить толком. Происхожу из самой бедняцкой безлошадной семьи, на одиннадцать ртов – четыре десятины пахотной земли. Отец мой от горя подался в город на заработки, и там служил приказчиком и пребывал в классово чуждой крестьянину среде, что привело к разложению его облика, и совсем позабыл об семье. Мать жилы рвала, чтобы хоть накормить всех, и меня, инвалида, считала за обузу, и с детских лет я, если бы и слышать могла, ничего кроме – чтоб ты сдохла скорее, урода! – не услыхала. После с оказией отдали меня в игрушки сумасшедшей барышне Любе в Синие Ключи, там я и возрастала. Люба одна меня не отталкивала, как сама была, как и я, от всех отдельно из-за своей душевной болезни, и даже немного говорить научила, за что ей моя вечная благодарность.
Как я в девичество вошла и стати бабские во мне проявились, так снасильничал меня услужающий в Синих Ключах Степан Егоров, потому как замуж позвать по уродству моему и в голову не пришло. После ушел он на фронт империалистической войны, где заразился чуждой большевизму идеологией анархизма, а когда вернулся и нашел меня родившей ему сына Агафона, так и решил на мне пожениться, меня ни разу не спросив. Ради сына я на то пошла, а идеологии мужа не разделяла никогда, будучи по происхождению из самой крестьянской бедноты и всем сердцем предана мировой революции, которая одна установит равенство всех со всеми и приведет все крестьянские народы ко всеобщему счастью.
Ныне я отрекаюсь от своего мужа, запятнавшего себя предательством дела революции, и ради годовщины смерти великих революционеров Карла Либкнехта и Розы Люксембург беру на себя ударный урок: желаю воспитать сына Агафона и прочих осиротелых в Синих Ключах ребятишек в истинном духе коммунизма и пролетарского интернационализма, для чего и отправляюсь ныне на жительство в помянутую бывшую усадьбу.
Да здравствует мировая революция!
За сим остаюсь Агриппина Федотова, инвалид
Тяжелая решетка люка приподнялась маленькими рывками. Из темноты выглянули два блестящих глаза под спутанной шевелюрой и раздался сдавленный шепот:
– Ну шо там? Тикают уже?
– Никого не видать, ни наших, ни ихних, – тихо ответил наблюдатель.
– Неужто взяли их? – горестно шепнули снизу.
В этот миг в переулке все как будто взорвалось. Пронзительный свисток, крик, команда, визг, стук падающего деревянного щита, один за другим три разрозненных выстрела и, наконец, мягкий топот небольших ног.
– Тикают! – крышка еще приподнялась и появилась машущая рука. – Сюда! Сюда давайте!
Один за другим три маленьких оборванца нырнули в узкую зловонную щель. Решетка захлопнулась.
Спустя полминуты поверху проскакал конный патруль, вслед которому что-то кричали члены домового комитета.
Оборванцы между тем пробирались под улицей склизким темным тоннелем. Впереди тот, кто поднимал решетку, нес лампу-коптилку. По дну тоннеля текла холодная вода. Когда на нее падал свет от лампы, она взблескивала неживым изумрудным огоньком. На вогнутых стенах обильно росла белая плесень. Старший из прибежавших снаружи прижимал к груди довольно большой узел. Другой подскуливал на ходу и оберегал левую руку.
На пустыре за Москвой-рекой, заросшем молодым ракитником, лежали три большие облупившиеся трубы, закупленные еще старой городской Думой для замены устаревшей канализации. Все уложить не успели, война, а потом и революции помешали.
Нынче у устья одной из труб горел небольшой костер, вокруг которого сидели и жадно уплетали колбасу давешние мальчишки-оборванцы.
Чуть в стороне Ботя, присев на корточки, осматривал руку пострадавшего при налете. Парнишка хныкал и извивался.
– Пуля навылет прошла, повезло, – наконец заключил Ботя. – Теперь надо тебе пописать на рану…
– Это еще зачем?! – вылупился мальчишка.
– Для дезинфекции, чтоб не загнило, – объяснил Ботя и счел нужным припугнуть. – А не то будет, как со Скелетом, который ногу штырем пропорол, а после на Спаса от горячки и помер.
Мальчишка встал, отвернулся, спустил штаны, постоял, потом пожаловался плачущим голосом:
– Не идет у меня.
– Воды выпей.
– Не. Когда спужаюсь, оно завсегда так, хоть пей, хоть не пей. Может, ты, Борька?
Ботя вздохнул и принялся расстегивать штаны.
Жрали от пуза, пока не затошнило. Ботя предлагал оставить, припрятать в трубе на завтра («все равно больше впрок не пойдет, дристуном выйдет»), но беспризорники времен гражданской войны прогностическим мышлением не обладали в принципе. «Чего про завтра говоришь? Может, меня сегодня еще подстрелят…» – глухо проворчал старший, которому к его 15 годам уже трижды довелось переходить фронт между красными и белыми.
Наевшись, перешли ко второму основному инстинкту. Стали рассказывать, кто и каких девок и баб пробовал и щупал. Абсолютное большинство рассказов было фантазиями чистой воды, но это никого не волновало. Глаза безмятежные, дочеловеческие, как у греческих статуй. Чувства глубиной как чай, по-купечески налитый на блюдце.
Стань маленьким и примитивным, как амеба – тогда выживешь. Закон ребенка на полях гражданской войны.
Говорили и о будущем.
– Не нравится мне нищенствовать… Воровать лучше, пожалуй. Или вот еще большевиком стать. Нынче вроде выгодно, а завтра как повернется?.. Что ты скажешь, Старшак?
Старшак рыгнул, с ленивым любопытством взглянул наверх. Небо только что было до отказу забито облаками и вдруг, почти вслед – звездами. Облака куда-то подевались, словно по неслышимому с земли зову унеслись все разом на партийное собрание или митинг.