Прекрасная пастушка
Шрифт:
Они просили разное, это зависело от того, чего и сколько выпили: после коньяка требовали «Очи черные», после водки — «Шумел камыш», от браги всех тянуло на «Отвори Я поскорее калитку». Уже гораздо позже, когда Саша увлекся историей и теорией африканского театра и даже собирался защитить на эту тему диссертацию у великой Мелитины Петровны из института культуры в Москве, в Козицком переулке, он внезапно стал анализировать: а почему вот так, а не наоборот?
Он не был специалистом по химическому анализу или по ферментации, но чувствовал, здесь что-то есть, в этой сообразности
Однажды они с приятелем, который только что вернулся из Америки, выпили целую бутылку виски, и Александр Игнатьевич услышал тихое пение по-английски. А если перевести это на удобоваримый язык, то получилось бы что-то вроде «шумел ветер в кукурузе».
Словом, загадочная вещь, решил Александр Игнатьевич и пообещал себе однажды на этом сосредоточиться. Когда-нибудь.
— Ты меня слышишь, Шурик?
— Да. Так о чем ты?
— Называется, он слышал, — проворчала мать.
— Ты о встрече в школе, мама? Но послушай, зачем мне туда идти? Почему ты меня гонишь из дома? К тебе приехал любимый сын, единственный на свете сын, а ты выставляешь его за дверь. Отправляешь в ночь…
— Ты долго будешь причитать, бирюк? — строгим, хорошо поставленным голосом уверенной в себе женщины спросила мать.
Таким голосом она прежде обычно говорила: «У меня мерцательная аритмия», когда хотела пристыдить мужа или сына за какую-нибудь провинность. И они готовы были пасть перед ней на колени.
— Итак, прекрати причитать, — строго повторила Серафима Андреевна. — Ты приезжаешь в город и никогда ни с кем не видишься. Что за отстраненность? Ты был таким общительным мальчиком, а теперь? Что произошло, Шурик?
— Ма-ам, ну что я там увижу?
— Не что, а кого, — одернула его мать. — Ты увидишь своих одноклассников. И тебе самому, кстати есть, что рассказать о себе и… есть что показать.
— Ты имеешь в виду, — он ехидно сложил губы, — мою неземную красоту?
— Брось, молчи уж о своей красоте, — она безнадежно махнула рукой, — ты растерял ее по своим Африкам. Это твое увлечение… — Она пожала плечами и сморщила губы. — Я всегда была против. Но ты стоял на своем.
— Мама, но то было время, когда…
— Вот-вот, конъюнктура. — Она мелко-мелко кивала головой, и Саша невольно перевел взгляд на комод, где стояла кукла, которую отец привез из командировки в Китай.
Это было давным-давно, и он сказал тогда, что эта красотка — копия мамочки. Сейчас кукла стояла неподвижно и не кивала головой. Потому что ее тоже нужно подтолкнуть к этому.
— Конъюнктура — это всегда плохо, — не унималась Серафима Андреевна. Когда мать разговаривает с ним вот так, знал Саша, ему вообще нет смысла открывать рот, мать не слышит никого, кроме себя. Она похожа на токующего глухаря в такие минуты.
Но он не удержался и вступил в спор:
— Это, мама, другое. Это называется интерес. Жажда странствий. Хорошо, пошел бы я в наш политехнический, как все. И что? Стал бы инженером… …,
— Как твой покойный отец, ты хочешь сказать? — Она, вздернула подбородок. — Твой отец строил мосты, он строил дороги до того, как его пригласили на тот важный пост… Дороги и мосты, по которым сейчас,…
— …невозможно ездить, — ухмыльнулся Александр Игнатьевич.
— Ах так! Ты сегодня оставишь меня на вечер в покое! Я не хочу видеть такого наглого сына! — деланно разъярилась мать.
— Значит, ты меня гонишь? — Сын поднялся из кресла. Единственного сына гонишь из дома! На мороз! На…
— Я хочу, чтобы завтра мой престарелый телефон разрывался на части от звонков.
— Восторженных, разумеется, — бросил сын, снимая домашнюю ковбойку и сбрасывая джинсы.
Тяжело вздохнув, Саша открыл полированный шкаф и вынул оттуда совсем другие вещи. Он должен одеться так, как подобает человеку, вынужденному идти на встречу с прошлым.
— Да, — между тем продолжала свою мысль мать. — Я хочу, чтобы мне звонили и говорили, какой у меня потрясающий сын. И еще… — она улыбнулась, — может быть, ты с кем-нибудь наконец-то познакомишься?
Саша на секунду замер, — нога его застряла в штанине, а вторая, пока еще голая, стояла на ковре. Он с опаской посмотрел на мать. Неужели? Неужели в ее голосе он услышал… мольбу? Вот уж не похоже на Серафиму Андреевну Решетникову. Нисколько.
— Познакомлюсь? — Саша чуть не поперхнулся. Он медленно повернулся к матери. — Да я всех там знаю как облупленных!
— Ну… по дороге, может, кого присмотришь. — Мать вздохнула.
Саша понимал, чего хотела мать. Чтобы он остепенился и стал как все. Но он жил один, преподавал в частном университете в Нижнем Новгороде, обучал студентов тонкостям современного маркетинга.
Серафима Андреевна считала, что ему давно пора закидывать к ней на лето внуков.
Действительно, мать Саши Решетникова хотела этого. Вон у соседки по даче — все лето кишмя кишат внуки. И хоть та приходит к ней, совершенно без сил, попить чаю, жалуется на них и на детей, но Серафима Андреевна видит, какой радостью у нее горят глаза.
— Ты ведь, сынок, знаешь, что мне нужно для блеска в глазах, — тихо сказала мать.
— Знаю, мать, знаю. Мы сейчас с тобой… хлебнем.
— И хлебнем! — Мать всплеснула руками. — Я ведь уже заварила чай! — Она отвернулась от сына и направилась на кухню. — Цвет лица мы с тобой, Шурик, наверняка попортим, — бормотала она, — но…
— …зато душу потешим, — закончил он за нее хорошо знакомую фразу. — Ладно, мать, — он сунул вторую ногу в штанину, — гонишь из дома — что ж, пойду искать, где приклонить бедную головушку.
Саша Решетников несколько раз в году навещал мать, он любил приезжать в дом, в котором вырос.
Сейчас этот дом в самом центре Вятки больше не похож на прежнее завидное жилье, современные дома потеснили его, затмили фасадами с лепниной. Деревья во дворе стали дуплистыми, трава не кошена, ворота уже не запираются на могучий чугунный засов, и нет Михалыча на посту, зимой и летом облаченного в белый солдатский тулуп, нет и самой проходной, откуда раздавался его неизменный шутливый вопрос: «Стой, кто идет?» Но аромат этого места, аромат дома, надежного и удобного, защищенного от всего огромного мира, остался.