Прекрасная пастушка
Шрифт:
Саша вышел на Театральную площадь. Все так же вождь пролетариата простирал руку, маня в теперь уже совсем никому не ведомую даль. А что, может, он, Александр Игнатьевич, и поддался ему, заманился в ту самую даль, неправильно прочитав его жест? Это же надо, рвануть в черную Африку! Он выучил суахили и знал его, как родной язык, он знал все сюжеты африканской драмы — а что особенного она вся древнегреческая, только перенесенная на местную почву, сделал он открытие для себя.
Больше всего его восхищали зрители. Когда он был в Найроби на Всеафриканском театральном фестивале, реакция сопереживания
Да, он до сих пор не женат, ему понятна тоска матери по внукам. Он словно затормозил, нарушил поступательное движение ее жизни, размеренной, запланированной от начала и до конца. Внес коррективы в давно и не ею сверстанные планы женской жизни.
Как, впрочем, и отец, ушедший в небытие раньше срока.
Но что он, Шурик, как называла его еще бабушка, мог поделать, если не встретил женщину, с которой хотел бы прожить остаток жизни? А если нет такой вообще?
Были разные, были даже африканские дамы, но то — экзотика, риск. Он объяснял себе, что только так можно проникнуть в глубь этнографической культуры народа. Ну он и проник. Все то же самое, кроме цвета, ухмыляясь рассказывал Саша своему приятелю, тому самому, который запел американскую песню про ветер в кукурузе после бутылки виски.
В принципе жизнь везде одна и та же, понял Александр Игнатьевич. Только по неведению или по наивности люди ищут какие-то внешние проявления одной и той же сути. Искать надо внутри себя, он давно это понял.
Когда он об этом задумался? Наверное, все-таки в момент потрясшего его открытия: африканская драма — это же переделанная древнегреческая! Тут же в голове возникла строчка дурацкой студенческой песенки — «переводим мы любовь с итальянского». Точно! А еще с китайского, японского… А они — обратно…
Школа, в которой учился Решетников, стояла на тихой улочке, и он с удовольствием шагал сейчас по тенистой аллее, ведущей прямо к кованым железным воротам.
Народ уже толпился, тетеньки и дяденьки, молодые люди и совсем юные девчушки и парнишки, пестрая толпа, смешение стилей, возрастов, социальных слоев. Дело в том, что праздновали не только юбилей их выпуска, но и юбилей самой школы.
«Ну, хорошо, мамочка, как скажешь, — мысленно пригрозил настырной матери Шурик. — Сейчас я буду присматриваться, хотя заранее знаю — никого я здесь не найду».
Он едва успел отскочить, когда мимо него пронеслась легковушка, он оторопело посмотрел ей вслед, потом на свою светлую штанину и выругался. Подумать только, в сухой день, когда нет ни луж, ни дождя, этот идиот окатил его грязью. Ну, погоди…
Решетников стиснул кулаки и направился к машине, которая резко затормозила у школьных ворот.
— Я тебе сейчас покажу, джигит! Ты у меня выучишь правила вождения!
Он остановился как вкопанный, когда из машины показались две ноги в крошечных черных туфельках. «У женщины должна быть маленькая нога, — слышал он постоянно, пока рос. — Вот смотрите, как у меня». И мать выходила в большую гостиную в самых изящных туфельках, которые она только могла раздобыть в городе. Они с отцом были теми зрителями, которым полагалось оценить красоту женской ножки.
Ножка была маленькая, точнее, ступня, отметил Саша. Следом из машины показались стройные лодыжки, он с интересом ожидал, какие будут колени. Они тоже появились, вполне изящные, отметил он, а потом, сантиметров этак на двадцать выше, подол черненькой узкой юбочки.
Он забыл о своей штанине, с интересом ожидая, что увидит дальше.
Длинные пальцы отвели край дверцы, они были без лака на ногтях, но с хорошо сделанным маникюром, тонкое запястье… Что-то мелькнуло у него в голове. Рука… Длинные пальцы на его животе… Его бросило в жар.
Затем каблучки уперлись в асфальт, и из машины появилась…
Она?
Эта стройная женщина в стильном, отлично сшитом черном костюме, со светлыми волосами до плеч…
Макуха! Рита Макеева?
Имя и фамилия — словно выстрел в мозгу.
5
С раннего утра у Риты Макеевой была совершенно другая жизнь. События развивались так, что она вполне могла бы и не попасть на встречу.
Рано утром, когда Рита пыталась досмотреть сон, а главное, его запомнить — недавно она купила сонник Миллера и по утрам ради интереса выясняла, что ей наснилось, — ее разбудил телефонный звонок. Причем звонок мобильника, номер которого знали немногие.
Хриплым голосом она ответила:
— Да.
Кашель. Смех. Потом писклявый, словно детский, голос произнес странную фразу:
— У кошки вместо глаз дырки. Хи-хи…
— Слушай, милый мальчик, шел бы ты в кроватку, а?
— Я послушный. Я пошел. — Теперь голос был другой, взрослый. — Но не спится…
— Или спать негде? — бросила Рита.
— Есть где, да не с кем. — Голос был явно мужской, совсем не детский. — Хочешь, к тебе на дачу загляну?
Рита рывком села в постели.
— Кто ты?
— Еще узнаешь… — Раздался смех, и звонивший отключился.
Рита чувствовала, как колотится сердце. Что это? Ошибка?
У кошки вместо глаз дырки…
Она повернулась на другой бок, снова закрыла глаза и попыталась выбросить из головы и голос, и слова.
Кошка. Какая еще кошка? Она не знакома ни с какими кошками. Никогда их не держала. «Да брось ты думать о всяких идиотах. Спи. Сегодня надо хорошо выглядеть», — велела себе Рита.
Кошка.
За окном забрезжил рассвет, и, как бывает на рассвете, когда плохо спится ночью, Рита лежала с открытыми глазами и считала слонов. Она насчитала целое стадо, не меньше чукотского оленьего наверняка, а потом, наконец, заснула на три тысячи четвертом слоне.
И снова Рита проснулась от телефонного звонка, но теперь звонил обычный городской телефон.
— Рита, поспеши. Неприятности. Захар Петрович.
Рита вскочила быстрее, чем солдат по тревоге. Голова была ясная, словно она и не ложилась. Ни секунды не сомневалась, что первый звонок и этот, от Петровича, связаны напрямую.