Прекрасная толстушка. Книга 1
Шрифт:
— Как?
— Сухие алкоголики. Ты его свяжи по рукам, по ногам, запри, так он зубами веревки перегрызет и через окно убежит. Деньги спрячешь, вещи начнет продавать…
До сих пор мне неприятно вспоминать, как мы с Татьяной за ним следили, как убедились, что самые страшные ее опасения сбываются. Что ни в каком медицинском училище он уже давно не преподает, что пиджак у него перепачкан мелом не у школьной доски, а около бильярдного стола в Доме учителя.
Никогда не забуду сцену, подсмотренную нами на бегах, как он с перекошенным лицом, со сбившимся набок галстуком просил у того самого пижона в широком пальто взаймы только на один заезд… Как он говорил, что обязательно выиграет и тут же отдаст ему вдвойне, и как тот его унижал, смеялся в лицо и говорил, что пока тот не отдаст старые долги, то и копейки не получит.
— Или как в тот раз, — небрежно предложил пижон, — сбрей усы, и я тебе дам на три заезда и верну твои котлы…
При этих словах он достал из кармана Митины часы и, держа их за цепочку, помахал перед Митиным носом.
Дальше я не могла смотреть и опрометью бросилась домой, хоть Татьяна и предлагала устроить «Явление Христа народу», чтобы он не мог отпереться.
Меня чуть не стошнило самым натуральным образом, когда я представила себе эту сцену.
В тот день у нас с ним состоялся серьезный разговор. Он плакал и клятвенно обещал, что больше никогда не будет играть. Вот только в субботу в последний раз… Ему тренер дал точную «наколку», и можно в один удар все поправить, со всеми расплатиться, вернуть часы и вообще начать жить по- новому…
— Помнишь, как тогда с Квадратом, — бесконечно твердил он. — Ведь ты же со мной…
Потом был еще разговор, потом еще, еще, еще и еще. Потом пропал бинокль, потом я хватилась моего любимого дедушкиного подстаканника, недосчиталась на полке некоторых книг…
К осени я почти потеряла надежду на то, что жизнь наша наладится. Приближался к концу дождливый октябрь, плавали в лужах грязные листья, жить не хотелось. Я не знала, что делать. Уйти и оставить его один на один с его болезнью? Наверное, это было бы бесчеловечно. Продолжать бороться было бесполезно. Я пребывала в состоянии неустойчивого равновесия. Если бы он бросил на свою чашу весов хоть перышко, хоть былинку надежды, его чаша перетянула бы, и еще неизвестно, сколько я с ним промучилась. Но он бросил кирпич на противоположную…
Однажды ночью, когда я уже проваливалась в сон после обязательных почти механических ласк, которые он производил со скоростью швейной машинки в кромешной темноте и тишине, какое-то предчувствие кольнуло меня, и я вдруг проснулась. Мне показалось, что картонка из-под обуви, в которой я хранила деньги Алексея, лежит на одежной полке в прихожей на Тверском бульваре не так, как я ее положила. Не той стороной.
Раньше она лежала тыльной стороной, а теперь лицевой, на которой нарисованы мои лакировки. Еще сегодня, собираясь сюда, на Малую Бронную, я полюбовалась на их силуэт и подумала, что пусть моя семейная жизнь не удалась, зато больше ни у кого в Москве нет таких лакированных лодочек. На тыльной же стороне была напечатана таблица размеров.
Я стала вспоминать, не перекладывала ли коробку сама. Нет, не перекладывала. Или переложила машинально во время уборки и теперь сама не помню? Но я в своей квартире давно не убиралась. Закончив работу, пулей летела на Малую Бронную, чтобы, забежав по дороге в продмаг на Никитских воротах, успеть приготовить какой-нибудь простенький ужин. Чем бы он там ни занимался, а кормить-то его все равно надо…
В эту ночь я не спала ни минуты.
Утром, как только он отправился в школу, я быстро оделась и полетела к себе домой. Ворвавшись в квартиру, цапнула коробку, и ноги у меня подкосились. Она была пуста. Не нужно было и открывать ее, чтобы это понять. Но я открыла. Ничего, кроме туфель, завернутых в папиросную бумагу, в ней не было. Я медленно опустилась на сундучок, где хранились старые шлепанцы, банки с высохшим гуталином и обувные щетки, и заревела.
Мне не было жалко денег. Мне было жалко себя. И этого несчастного… Как же он себя перекрутил внутри? — плача думала я, как же он себя изломал? Ведь он же каждый день в глаза мне смотрит. Ласкает меня. По утрам идет на работу в школу. В свежей рубашке, в синем полосатом галстуке. Важно поблескивая очками, объясняет plus-que-parfait, его сигареты, которые он вставляет в прокуренный янтарный мундштук, по-прежнему пахнут хорошим одеколоном от надушенного носового платка.
Только золотые часы он не открывает с музыкой и не кладет на раскрытый журнал, потому что отцовские часы эти он в который раз уже проиграл на бегах.
А если так дело пойдет и дальше, то и усы, свою гордость грузинскую, проиграет и опять будет ходить с голой тонкой губой… А по-другому дело пойти и не может…
Какие затейливые хитросплетения вывязывает порой наша жизнь, сквозь слезы думала я, деньги, добытые явно нечестным путем, хоть, как говорил Алексей, на них нет ни крови, ни списанных номеров, проиграны на бегах. Как пришли, так и ушли. На них можно было купить две машины — «Победу» и «Москвича» или безбедно прожить года два, ни в чем себе не отказывая. Но ничего, кроме беспокойства и неприятностей, они мне не принесли.
Кроме того, я совершенно не знала, что мне теперь делать, как в связи с пропажей этих денег попытаться вывести его на чистую воду? А если это не он взял деньги и его совесть чиста, то как я буду выглядеть перед ним? Возникает естественный вопрос: откуда у меня эти деньги?
И не только он меня может об этом спросить. Татьяна, у которой я стреляла постоянно по полсотни или по сотне, имея тридцать тысяч в картонке, тоже вправе задать мне этот вопрос. Ни ему, ни Татьяне объяснить их происхождение я не смогу.
Можно было бы наплести что-то про фамильные бриллианты, но тогда Татьяна спросит, почему она их до сих пор не видела в нашей семье? Глупости все это.
Что значит — не он взял? Тогда кто? Татьяна? У меня никого, кроме нее и заказчиц, в доме не было. Заказчицы взять не могли. Кому придет в голову заглядывать в обувную картонку в прихожей?
Но и делать вид, что ничего не случилось, тоже было плохо. Он мог догадаться, что деньги эти незаконные и поэтому я не признаюсь в том, что они вообще существовали.
Я зябко передернула плечами. От такого предположения у меня по спине на затылок побежали мурашки. Закрыв коробку, я поставила ее на прежнее место, сняла пальто, переобулась и тяжело, как бабушка, шаркая шлепанцами по паркету, пошла варить кофе.
На кухне я вспомнила, что в левой колонке старинного буфета, на верхней полочке за чашками, лежит непочатая шоколадка «Экстра», которая специально хранилась у меня на такие вот горькие моменты жизни, когда ничем другим подсластить ее уже невозможно.