Приказчик без головы
Шрифт:
– Откуда Пашку моего знаешь? – спросила Дондрыкина. – Неужели объявился гад? Быстро, однако же, ему жена надоела. Так я и знала! А неча… Ты пей давай, пей. Я, когда навеселе, с трезвыми не разговариваю.
– Прости, я непьющая…
– Кто бы сомневался? Папа – мильонщик, муж – князь! Горя не знаешь, оттого с бутылкой не здороваешься. А я вот хлебнула горя, ой хлебнула… С шести лет сирота, замуж так и не сподобилась…
– Постой, а фамилия? Разве не по мужу?
Матрена Ипатьевна плеснула себе еще, подняла стакан к свету, покрутила, словно муху там выискивала, снова выпила залпом:
– Деревня
– Даже не знаю, – зачем-то призналась Сашенька.
– Не знает она! Таких, как у тебя, мужей поискать – нежный, обходительный, стеснительный, чисто кадет.
– Откуда ты знаешь? – напряглась княгиня.
– Ты дурочкой-то не прикидывайся!
– Не может быть! – У Сашеньки задрожали руки.
– Не веришь? Так я докажу! У Димочки твоего две родинки. Одна здесь, – Дондрыкина дотронулась до лопатки, – а вторая на пояснице.
Так и есть! Княгиня схватилась за стакан и выпила одним глотком.
– Сначала за ширмой раздевался, потом привык, – продолжила рассказ бесстыжая развратница. – Романтик! Цветы таскал! Это мне-то, девке подзаборной. А потом вдруг исчез. Я на Живолупову грешила…
– Жи… Живолупову?! – изумленно пробормотала Сашенька.
Уиски ударили в конечности – не пошевельнуться, но голова, к удивлению, осталась светлой, только язык заплетался. Неужели Диди и с Живолуповой? Бррр… С Дондрыкиной хоть понять можно, красоты она невероятной, но Живолупова?
– Я в ее доме квартирку снимала, – пустилась в объяснения Матрена Ипатьевна. – Мало, что переплачивала ей вдвое, так она, жаба толстая, моих клиентов шантажировать удумала. Представляешь? Заявлялась в дом, а к кому и на службу, и требовала тысячу. Иначе грозилась семье донести или начальству. Я, как узнала, вдарила Живолуповой пару раз пестом, а потом Клименту пожаловалась…
– Клименту Сильвестровичу? Околоточному? – догадалась Тарусова.
– Ты, смотрю, всех здесь знаешь, – нехорошо прищурилась Дондрыкина.
– Ну…
– Климент ее по-своему вразумил.
– А тебя?
– Меня-то за что?
– А ты, говорят, без желтого билета работала. Околоточный обязан был пресечь!
Дондрыкина расхохоталась:
– Сашка! Ты что, и вправду дура?
– Не знаю, – честно призналась княгиня. Известие об измене Диди самомнения ей не прибавило. Она так доверяла ему! Разве не дура?
– Думаешь, полицейские преступников ловят? Как бы не так. Потому что в доле!
Мысли Сашенькины плавали в приятном дурмане, и, по правде сказать, на преступников ей было наплевать, а вот за себя обидно!
– А почему Диди перестал к тебе ходить? Другую… как это у вас говорят… зазнобу нашел?
– Не-е, его из профессоров выперли, вот денег и не стало. Я ведь не из дешевых. Что загрустила, подруженька? Не знала? Думала, двое детей…
– Трое, – механически поправила Сашенька.
– Да хоть дюжина! – внезапно взорвалась Дондрыкина. – Думаешь, приплод с приданым верность гарантируют? Ага, держи карман! А все потому, что приданое твое кровью моего отца полито. После его смерти нам с матушкой на Охту пришлось перебраться, в покосившуюся избу. Даже на дрова денег не было. Вот родительница скоротечной чахоткой и заболела. Года не прошло, как померла. С тех пор я и мыкалась по чужим людям, кусок хлеба выпрашивала, а как подросла… Ну, сама догадываешься… Повезло, что Господь красоту подарил, мужики до сих пор по мне слюнки пускают. Красота меня из домов терпимости и вывела. Сенатор один в содержанки взял. Потом другой, генерал от инфантерии, затем третий, не помню даже, как его, тоже с лампасами. Постепенно денег скопила, лавку открыла. Все ради Пашки окаянного. Соврала я тебе! Сказала, что морду готова ему искромсать, а если взаправду, так на брюхе к нему поползу. И прощения буду молить, хоть не виновата. Люблю потому что… Люблю! Тыща мужиков на мне были. И ведь ни один, ну вот ни один душу не задел. Только Пашка. Потому что на отца похож, что ли? Не знаю… Признавайся, где видала? Ну?
– В морге. Нет больше твоего Пашки! – не без злорадства сообщила княгиня. – Потому и пришла.
– Ой, горюшко…
Дондрыкина несколько раз потерянно моргнула, а потом вдруг завыла, зарыдала в голос, кулаками по столу застучала. Постарела вмиг, в раздавленную горем старуху превратилась. Отплакавшись, схватила бутылку и закричала:
– Эй, Сысоич! Закрывай к чертям лавку! Пашка помер!
Отхлебнув из горлышка, Матрена Ипатьевна встала, качаясь, как матрос, подошла к дубовому буфету, занимавшему добрую половину гостиной, достала еще один стакан.
– Когда похороны? – спросила вдруг.
– А что хоронить? – развела руками Сашенька. – Один скелет остался! Без черепа.
– А тело? Тело где? – Дондрыкина медленно соловела.
– Разложилось. Целый год в воде плавало.
– Какой, к черту, год? – мужиковато изумилась Матрена Ипатьевна. – Он мне писал в ноябре. – Дондрыкина полезла в нижний ящик буфета и вытащила оттуда скомканную бумажку. – Сжечь хотела, да потом передумала. Чтобы в рыло поганое пихнуть, когда обратно явится. Вот, вот он пишет – такая я, мол, растакая, не блюла себя, а ему в жены девицу захотелось! Когда меня на дармовщинку крыл, об этом не думал. Да я бы с голоду померла, кабы блюла себя. А ведь клялся, сморчок, клялся, что любит! Я ради него лавку эту чертову завела. Господи, зачем? Чтобы в благодарность письмо вонючее получить? Эх, знала бы, к родителям не отпустила бы. На кой мне ляд их благословение?
– Лавку запер, – в гостиной неслышно, как кот, появился старичок. – Что ты там про Пашку кричала?
– А… – махнула рукой Дондрыкина. – Ерунда! Думали, помер. А ему как с гуся вода. Как же, помрет он! Вперед него все сдохнут!
– А с чего этакую страсть предположили, позвольте спросить? – Старичок уселся на стул и прихлебнул, словно чай, виски из стакана. – Ведь неспроста?
– Сашка скелет в морге видела! – отмахнулась Дондрыкина. – Решила, что Пашкин…
– Полагаю, четырехпалый? – старичок повернулся к Сашеньке.