Прикосновение (Пьесы)
Шрифт:
А н д р е й. Из Саратова мы. Дядька мой на промыслах в Баку работал. Все писал отцу моему, чтобы ехали к нему: тепло, говорит, фруктов полно, народ не вредный, верблюды по улицам ходят. Это перед самой революцией было, в семнадцатом году. Мать вначале против была: куда, говорит, ехать с тремя детьми — верблюд их покусает… А потом отец ее уговорил. Переехали. И тут как раз я родился, второго ноября, за пять дней до Октябрьской революции.
А д а л а т. А ты по-азербайджански говорить можешь?
А н д р е й. Совсем мало. В Баку разные нации живут, поэтому больше по-русски говорят, чтобы общий язык найти… Мен сени севирэм… Ты понимаешь, что я сказал?
А д а л а т. Понимаю. (Не отрывает от глаз бинокля.)
А н д р е й. А понимаешь — скажи по-русски, что это такое.
А д а л а т. Не скажу.
А н д р е й. Почему? Что это значит: «Мен сени севирэм…»? Ну, скажи.
А д а л а т. Не скажу.
А н д р е й. Значит, не знаешь. «Я тебя люблю» это означает. Я еще другие слова знаю, но говорить не говорю. (Вдруг смеется.) А я ведь неженатый.
А д а л а т. Ну и что?
А н д р е й. А если бы я в Алма-Ате жил, ты бы за меня замуж пошла?
А д а л а т (упорно продолжает смотреть в бинокль). Нет.
А н д р е й. Почему?
А д а л а т. Потому… ты русский.
А н д р е й. Вот те на! Я же не посмотрел бы на то, что ты казашка…
А д а л а т. А я бы посмотрела.
А н д р е й. Врешь ты!
А д а л а т. Не вру!
А н д р е й (обидевшись). Все вы, мусульмане, такие. Мы к вам с открытой душой, а вы…
А д а л а т. Что — мы? (Смотрит на Андрея через бинокль.)
А н д р е й. А вы! Вот ты замуж за меня не хочешь пойти?
А д а л а т. А если бы ты был казах, я за тебя тоже не пошла бы.
А н д р е й. Это почему?
А д а л а т. Не пошла бы — и все!
А н д р е й. Это потому, что я болтаю много, да? Из-за этого? Я знаю. Меня все за это ругают. «Ну тебя к черту, говорят, голова от тебя болит…» (Вспомнив какие-то факты из своей жизни, опечаленный, умолкает.)
А д а л а т (продолжая разглядывать его в бинокль). Что это у тебя?
А н д р е й. Это? Дырка от пули.
А д а л а т. А это? (Читает.) «Не забуду мать родную и брата Карлушу».
А н д р е й (смущенно). Это так… наколка. Глупый был. По молодости…
А д а л а т. А где тебя ранило?
А н д р е й. Под Курском. (Вдруг вспомнив.) Пощупай, пощупай, не бойся! (Берет ее ладонь и дотрагивается ею до своего черепа.) Нет, вот здесь… видишь, какая мягкая! (Обрадованно.) Там кости нет, хрящ один, а под ним сразу мозги. Это тоже под Курском. Если даже камешек сюда попадет, я тут же дуба дам, на месте.
Адалат, отложив бинокль, с усмешкой смотрит на Андрея, который, радостно улыбаясь, начинает увлеченно рассказывать ей о своем ранении.
Полгода в тылу сидел из-за этой дырки. Потом уговорил докторов. «Все равно, говорю, если что-нибудь на голову упадет, крышка мне. Уж лучше на фронте умру». (Смеется.) А вообще я везучий. Везет мне. Я ведь солнцем лечусь. У меня против всех болезней главное лекарство — солнце. Два раза меня ранило — оба раза летом. И под Курском, и сейчас. (Пошевелил ногой.) Если бы зимой, не выжил бы… Одно плохо — голова от высоты у меня кружится. Поэтому я с колокольни вдаль смотрю, а вниз — нет. Для моей специальности это плохо. Трудно мне будет работать…
А д а л а т. А кем ты работаешь?
А н д р е й. Я альфрейщик. Почти что художник. Я без трафарета работаю. По рисунку. Заказчик выбирает рисунок — орнамент какой или цветы, — а я исполняю на стенках и потолке. Я не маляр. Маляр по трафарету шпарит или один цвет какой-нибудь дает. Понимаешь?
А д а л а т. Понимаю.
А н д р е й. Молодец. Мен сени севирэм… (Смеется.)
Адалат опять смотрит в бинокль.
А у тебя есть кто-нибудь в Алма-Ате?
А д а л а т. Нет.
А н д р е й. Если бы ты пошла за меня, я бы поехал с тобой в Алма-Ату. Мне без разницы, что Алма-Ата, что Баку, лишь бы люди хорошие были. Возьмешь меня в Алма-Ату?
Адалат молчит.
Ну, что молчишь? Возьмешь? Ну, скажи! (Встает, чтобы увидеть лицо Адалат.) Ну, чего ты молчишь? Надоел я тебе своей болтовней?
Адалат отрицательно качает головой.
А ты скажи — я сразу замолчу. Мне мать всегда говорит: «Эх, Андрюша, посадят тебя когда-нибудь за твой длинный язык». Я с милицией любил права качать. Если где скандал, то я тут как тут. Меня все милиционеры в Баку знали. (Пауза.) А у тебя кто есть? Отец? Мать? Брат?
А д а л а т. Мать и брат. Отец погиб.
А н д р е й. Понятно. Брат больше или меньше тебя?
А д а л а т. Меньше.
А н д р е й. Это хорошо… Карлуша, брат мой, всегда говорил: в жены надо брать сироту, чтобы родители ее жить не мешали. У меня тоже отца нет. Поэтому я с детства на все руки мастер. Вот возьмешь меня в Алма-Ату, я дом красивый построю из камня или деревянный, какой материал будет, такой и построю. Стены разрисую, кухню кафелем обложу, таметом застелю. И заживем. (Смеется, — непонятно, шутит он или говорит серьезно.) Я детей люблю, а ты?
А д а л а т. Ой, лошадь… смотри! (Протягивает ему бинокль.)
А н д р е й (смотрит в бинокль). А что ты так обрадовалась? Любишь лошадей?
А д а л а т. Да.
А н д р е й. Конечно, бывают среди них красивые, а эта, как моя мамка говорила, кожа да кости… А я один раз на фаэтоне катался — это коляска такая с верхом. В Баку их несколько штук.
А д а л а т. У отца моего был белый конь. Я часто на нем ездила.
А н д р е й. А сама ты кто? Кем работала до войны?