Принцесса на горошине
Шрифт:
– Вы расскажете, что там случилось?
Мама поморщилась.
– Некрасивая история. Всё выставили так, будто я изменила Саше. Непонятный молодой телохранитель, я его раньше даже не видела никогда. Как потом выяснила, его приняли на работу незадолго до нашего отлета в Европу, да ещё взяли с собой. В поездки Саша всегда брал проверенных людей, а тут… - Она развела руками. – Няню для Марьяны не взяли, а его взяли, понимаете? И потом обвинили меня, что я, с ребенком на руках, в Париже изменяла мужу. Это просто смешно.
– Александр Григорьевич поверил?
– Да ему не нужно было верить! – вдруг возмутилась мама, показывая, что
– Как такое могло случиться?
Мама вздохнула, глаза прикрыла на мгновение.
– В девяностые для такого нужны были деньги и связи. У Саши они были, у меня нет. Какие у меня связи? Жены его партнеров по бизнесу, которые звались моими подружками? Так они были на таких же правах, как и я, в домах своих мужей. Кто за меня должен был заступиться? Мои родители, живущие всю жизнь в нищей деревне под Ржевом? – Мама подняла руку и коснулась кончиками пальцев щеки. Она вытирала слезу, но я была уверена, что несуществующую. – Мне даже не дали проститься с ребенком. Развод оформили за три дня, документы на руки выдали и посоветовали из Москвы уехать. – Она выдержала трагическую паузу и тихо, но твердо добавили: - Угрожали. Так и сказали: «Не хочешь и в самом деле на кладбище оказаться, уезжай и не возвращайся».
Я зажмурилась, крепко, до боли. Моя мать… Моя собственная мать в данный момент, сидя в студии, на всю страну выставляла моего отца отъявленным бандитом. А я не могла ничего сделать, не могла ничего исправить.
– Вы не пытались больше увидеть дочь? Бороться за неё?
– Как? Как за неё нужно было бороться? Марьяна всю жизнь прожила за высоким забором, с няньками, с охраной за спиной. К ней было не подобраться. Вы видели, какой у Дегтяревых дом? Крепость. Саша его построил после нашего развода. Вот там, в этой крепости, и прошло детство моей дочки. Я как подумаю об этом… - Последовал горестный всхлип. – Но что я могла сделать? Остается только у Марьяны прощения просить. Что я не смогла, не сумела…
– Бред какой, - вырвалось у меня. Я, наконец, присела на стоящий рядом стул, и опять же уставилась на экран телевизора, в полной беспомощности.
– Любовь Витальевна, вы встречались с дочерью? Рассказывали ей свою историю?
– Да, - кивнула мама со всей печалью мира на лице. – Представляете, девочка даже не знала, что я жива. Она тоже была уверена, что я погибла в мнимой автоаварии, и могила мо где-то далеко. Отец ей так сказал. Вы представляете, что пережил ребенок? Маленький ребенок, которого лишили матери?
– Что она сказала вам при встрече? Как отреагировала?
Мама молчала, смотрела в сторону, кусала губу. А я ждала её ответа, с замиранием сердца ждала.
И она, в конце концов, сказала:
– Она не виновата. Её так воспитали.
Я сжала кулаки, хотя, на самом деле, мне хотелось кричать. Я искренне считала, что мама не имела права этого говорить. Предавать мои чувства, или их отсутствие, огласке.
– Она не захотела с вами общаться? – ахнул кто-то в микрофон. – Марьяна не захотела?
– Дело не в том, что она не захотела. Просто… наверное, я ей чужая. Она очень любила отца, и на фоне его ухода из жизни… Я не смогла занять его место в её сердце. Мы встретились несколько раз, но затем Марьяна отгородилась от меня. На звонки не отвечает, встречаться не хочет. – Мама улыбнулась. – Поступает так же, как её отец когда-то. Она всегда для меня занята.
– Вы обижены на дочь, Любовь Витальевна?
Мама удивленно ахнула.
– Нет, что вы. Как я могу на неё обижаться? Я столько лет мечтала её увидеть. Просто увидеть… Чтобы она узнала обо мне. Обижаться я не могу. Я и сюда пришла, наверное, потому, что не могу до неё достучаться. Как вы правильно сказали: рассказать свою историю. Чтобы она знала, что я думала о ней, не забывала. Я очень хочу наладить с ней отношения. – Мама вдруг посмотрела в камеру, и проговорила: - Марьяна, если ты сейчас смотришь, подумай, дочка, мы ведь остались втроем. На всем свете втроем. Ты, я и твоя сестра. Ради чего, точнее, ради кого ты отбрасываешь нас в сторону?
– А ради кого, Любовь Витальевна? – ухватился за мамины слова ведущий.
Мама сделала вид, что сомневается, стоит ли продолжать говорить, а я мысленно приказывала ей молчать. Буравила взглядом экран телевизора, лицо матери, когда его показали крупным планом, но знала, что это – бессмысленная надежда, надеяться на её благоразумие.
– Этот человек, - проговорила мама, с напускной осторожностью, - как он появился, Марьяну будто подменили.
– О ком вы говорите?
– О Марате Давыдове. Я знаю, что, наверное, лезу не в свое дело. Марьяна рассказывала, что когда-то её и Марата связывали близкие отношения. А сейчас девочка осталась одна, беззащитная… По крайней мере, он так думает, и он снова появился. И пытается диктовать ей, как жить. Кого выбирать. Притом, что он, насколько я знаю, человек семейный.
Я закрыла глаза.
– Глупая баба, - услышала я голос Пал Палыча. – Она глупая баба, Марьяна.
– Да какая уже разница? – не сдержалась я. Я вскочила, с гневом глянула на экран телевизора, и потребовала в панике: - Выключите его, выключите!
– Марьяна, Марьяна, успокойся, - засуетилась Шура, со слезами в голосе. – Мы выключим, не будем их слушать!
Экран телевизора потух, да и сама скандальная программа уже подходила к концу. Чем она закончится, я знать не хотела. Я остановилась посреди комнаты, меня разрывало изнутри желание какого-то действия, хотелось что-то сделать, закричать, затопать ногами, но ничего, кроме неловкости, даже перед самой собой, я бы не почувствовала. Прекрасно это знала. Поэтому я стояла, пыталась контролировать сбившееся от эмоций дыхание. Пытаться соображать в таком состоянии, было бессмысленно, поэтому я не думала о том, что делать дальше. Я думала о том, как пережить волну осуждения и стыда, которая непременно накроет имя отца, да и моё, уже завтра.
– Я пойду к себе, - сообщила я. Шагнула в сторону двери, но голос Пал Палыча меня остановил.
– Марьяна, тебе надо покричать. Хочешь, на меня покричи, - предложил он.
Я глянула на начальника охраны. С сожалением.
– Мне убить хочется. Но страшно подумать о том, чтобы убить собственную мать.
Бутылка вина, которую я откупорила этим вечером, пряталась на подоконнике, за занавеской. От Шуры была припрятана. Сейчас мне было не до Шуры, я щедро плеснула в бокал, что стоял рядом, сделала несколько больших глотков. Вообще не полегчало. Вот вообще. И прав был Пал Палыч, хотелось кричать от возмущения и бессилия.