Привычка выживать
Шрифт:
Он вспоминает спящую Китнисс. Девочку, высказавшую на Жатве то, что он думал большую часть своей жизни, но о чем молчал. Девочку, которая подарила ему, а затем и всей стране, надежду на избавление от непрекращающегося ада. Девочку, ради которой он рискнул всем немногим, что у него оставалось. Девочку, ради которой он рискнул бы гораздо большим, чем его собственная жалкая жизнь.
Он вспоминает Китнисс. И думает, что, черт возьми, он готов рискнуть ради нее еще не раз.
В зеркальной комнате одно из зеркал отъезжает в сторону. За ним оказывается небольшой экран телевизора. Хеймитчу не нужно крутить головой по сторонам, чтобы видеть все происходящее на экране; зеркала обеспечивают превосходный обзор, как для него, так и для стайки на секунду замерших на месте стилистов. Хеймитч может прислушиваться
Сцена, которую он ненавидит, тоже кажется состоящей из зеркал. Камера показывает зрителей, уже не разодетых в одежды всех цветов радуги, но реагирующих на музыкальное вступление со знакомым восторгом. Хеймитч морщится. От музыки его бросает в дрожь. Как и от улыбающегося Тома, появляющегося на сцене откуда-то сбоку и приветствующего всех присутствующих как в зале, так и около экранов по всей стране.
– Говорят, что Шоу соберет у экранов всех, - шепчет один из стилистов другому.
И Жатва, и сами Голодные Игры тоже собирали у экранов всех. Насильно. Хеймитч думает об этом, хотя не хочет думать. И вспоминает переоборудованную площадь двенадцатого дистрикта, переоборудованную специально ко дню Шоу. Он представляет, как толпы народа стекаются на площади всех дистриктов, чтобы пялиться несколько часов кряду в эфемерную картинку с лицами тех, кого новая власть приказывает считать героями. Жалкое, должно быть, зрелище.
На сцене Том кратко излагает события, связанные с Голодными Играми, с Революцией, с Победой и последующим возвращением на круги своя. Он говорит тихо и душевно, зал замирает и ловит каждое его слово, а в нужных моментах разражается то краткими аплодисментами, то проникновенным молчанием. Том говорит о потерях, которые коснулись каждой семьи. За его спиной большой экран транслирует фрагменты многочисленных похорон, Хеймитч даже способен рассмотреть хронику двенадцатого дистрикта, бесконечную череду найденных под обломками домов тел, накрытых грязными простынями. Сердце внутри сжимается, Хеймитч закрывает глаза, и открывает лишь тогда, когда Том просит всех почтить память погибших молчанием. На сцене приглушают свет. Том отработанным движением зажигает свечу. На экране за его спиной остается только зажженная свеча. Пламя нервное, мечется из-за ветра и сквозняка, и на какое-то время только оно становится источником света, а затем по всему залу зажигаются другие свечи. В полной тишине. Одна за другой. Камера показывает сосредоточенные лица присутствующих. Многие не могут сдержать слез; гнетущее впечатление чуть разбавляется тихой мелодией, мелодией, постепенно набирающей силу.
– Мы знаем, что мы потеряли, - говорит Том. – Но мы знаем, за что сражались и что приобрели.
Он гасит свою свечу; затем гаснут свечи в зрительском зале. Вновь наступает кромешная темнота, разбавляемая только музыкой. И эта музыка смутно знакома каждому из присутствующих. В этой музыке есть и сила, и слабость, и тьма и свет, но главная нота в ней отдана только надежде.
Рассеянный свет на сцене набирает силу вместе с громкостью музыки. Присутствующие с трудом привыкают к свету, внимательно выслушивая сопровождающий текст Тома. О том, что сегодня весь Панем начинает жить настоящим, не забывая о прошлом, но отпуская его. Убедительная речь его от общих фраз переходит к конкретной цели сегодняшней встречи. Том просит всех вспомнить людей, которые принимали участие в Играх. На большом экране быстро сменяются черно-белые фотографии участников Голодных Игр – разумеется, все лица принадлежат детям. Кратко пересказав всю историю развлекательных шоу прошлых режимов, Том приступает к тем, кому удалось выжить. К тем, кому всегда будет, о чем рассказать.
На этой трогательной ноте Хеймитча выводят из зеркальной комнаты в тускло освещенный коридор. Хеймитч подсчитывает двери, кажущиеся близнецами с той дверью, которая закрылась за ним. Должно быть, в этом здании огромное количество зеркальных комнат для подготовки участников. Должно быть, все участники переживают сладкие мгновение до начала Шоу в одиночестве, полностью оторванными от остальных. Что ж, блестящий ход, который, разумеется, является детищем Плутарха.
Когда Хеймитч оказывается в комнате, в которой уже
– Переигрывает, - подытоживает Эффи.
Хеймитч оборачивается к ней, желая что-то сказать, но почему-то не говорит. Впрочем, вместо вылетевшей из головы гадости, приходит другая гадость.
– Тебе совершенно не идет этот цвет!
– По крайней мере, - бросает Эффи, - твой галстук в тон моему платью, в первый раз.
Каролина, спокойно поедающая шоколадные конфеты, закатывает глаза. Она думает, что между ними никогда не будет никакой гармонии. Между тем, что происходит на экране, и тем, что происходит между двумя находящимися в комнате, Каролина выбирает экран. Ей нравится то, как выглядит Энорабия, не так устрашающе, как обычно. Вольт держится скованно, но очень внушительно, улыбается в нужных местах, а иной раз и достойно отвечает на шутку. Прибывших гостей усаживают на маленький диванчик рядом с креслом Тома. Беседа выходит плавной и занятной, затем на большом экране начинают показывать отрывки из записанных интервью. Каждый отрывок обсуждается между присутствующими, два или три вопроса поступают из зала – по одному на каждого победителя.
– Хорошо, - говорит Хеймитч, лакомясь виноградом, но желая выпить вина, - это не совсем Голодные Игры. – Ты вообще сегодня ела? – спрашивает почему-то у Эффи. Эффи отмахивается; ей кусок не лезет в горло с самого утра, хотя и кажется она привычно спокойной.
– Разве это не твой триумф? – язвит мелкая Сноу.
– Будь вежливее, - встревает Хеймитч, и тем самым переводит огонь на себя. Потому что мелкая Сноу, потупившись, спрашивает, как дела у Китнисс. Хеймитчу пригодился бы какой-то совет в этом случае, но советы не поступают, и он путано пытается объяснить ребенку, к которому, на самом деле, не чувствует никакой ненависти о том, что Китнисс вчера была не в себе, и ее поступки не стоит принимать близко к сердцу.
– Она целилась в меня, - прерывает его монолог мелкая Сноу. – Когда победители голосовали за проведение 76-х голодных Игр, Китнисс проголосовала «за»?
Хеймитч вздыхает.
– Я тоже голосовал «за», если хочешь знать.
– Значит, это все… - девчонка запинается, проглатывая расшифровку своих отношений с Огненной девушкой, - только из-за охмора?
– Нет, - отвечает Эффи. Ее больше не интересует происходящее на экране. – Я знаю Китнисс. И Китнисс вряд ли когда сознательно хотела твоей или чьей-то смерти.
– Она хотела убить моего деда, - вспыхивает Каролина.
– Потому что твой дед сломал всю ее жизнь. Твой дед, - пауза, - но не ты.
Девчонка поджимает губы. Эффи встает, подчиняясь скрипучему голосу из микрофона, оправляет платье. Хеймитч думает, что длина платья очень удачная, все-таки ноги у нее шикарные, но вот цвет… ему и цвет галстука не понравился сразу, хотя галстук – это только полоска ткани, способная его задушить.
– О, и ты позволишь взять себя за руку? – спрашивает Эффи.
Каролина фыркает. Хеймитч делает вид, что сдается, и тоже следует указаниям человека в форме, который, очевидно, отвечает за их выход на сцену в нужный момент.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - говорит Хеймитч на ухо своей спутницы. От спутницы приятно пахнет, и спутница улыбается уголком рта, но не пытается его ободрить даже словом. Скрипучий голос, находящийся почти что в голове Хеймитча, ведет обратный отсчет, они вдвоем останавливаются у подсвеченной панели, и на секунду дыхание Эбернети сбивается. Равнодушная внешне Эффи впивается в его руку своими ухоженными ноготками, выдавая волнение. Но вовсе не боль ослепляет Хеймитча на короткое мгновение, пока зеркальная панель отъезжает в сторону. Не боль, но болезненно-приятное осознание того, что сейчас он хочет быть прежним собой – наглым и самоуверенным, - вовсе не ради Китнисс Эвердин.