Привычка выживать
Шрифт:
Сначала, конечно, его отвлекает коньяк. Еще в прошлое свое появление в квартире нынешнего министра связи он приметил красивые бутылки бесценного спиртного, и сейчас выждал удобный момент, чтобы пробраться в святая святых – в кабинет, в котором и находился бар. Сам кабинет претерпел некоторые изменения, приняв какой-то нежилой вид. Не осталось ни следа от разбросанных документов, да и бар оказался запертым на ключ, что Хеймитча сильно расстроило.
Вот на этом моменте возник и другой отвлекающий момент, а именно, Джоанна Мейсон, которая не то, чтобы истосковалась по Хеймитчу, но отчего-то пошла за ним. Изучив обстановку и презрительно хмыкнув, седьмая вынула из своей прически шпильку и разобралась с замком
Из бутылок они выбрали самую дорогую, хотя Мейсон в коньяке толком не разбиралась, а Хеймитч руководствовался интуицией. Пить начали красиво: из коньячных бокалов, обнаруженных в баре. Джоанна скривилась, сделав первый глоток. Скривилась даже не из-за того, что коньяк огнем обжег горло, а из-за странной, но какой-то забавной мысли, что Плутарх, зная повадки своих гостей, вполне мог бы коньяк и отравить. Хеймитча мысль тоже позабавила, но задерживаться он на печальных предположениях не стал, экономя время и не растягивая удовольствие.
Тем временем Эффи, в своем нелепом платье и с огненно-рыжими волосами, так не шедшими к ее нечеловеческой бледности, отозвала Пита в сторону. И с прежним ненормальным спокойствием сообщила о том, что бывший лечащий врач Пита и прочей разношерстной компании погиб почти неделю назад из-за досадной случайности.
– Случайности? – переспросил Пит.
Эффи отводит взгляд, и сжимает свои маленькие кулачки. Почему-то она долго молчит, перед тем, как озвучить случайность, имеющую столь далеко идущие последствия.
– Самоубийство.
Судьба, разумеется, обладает некоторым чувством иронии, но ее ирония не идет ни в какое сравнение с иронией, вышедшей из-под пера талантливого Распорядителя Голодных Игр.
Пит не срывается в этот раз, даже не думает срываться. Он уходит от окружающей его толпы в темноту, проходя знакомый путь, не обращая внимания на повороты и двери. И добирается, разумеется, до кабинета Плутарха, уже занятого одной забавной парочкой.
Хеймитч почти трезвеет, видя своего бывшего подопечного ненормально спокойным, но одновременно будто перешедшим какую-то грань. Джоанна поднимает бокал, желая сказать новый тост, но сказать ничего не успевает, потому Пит без видимого усилия, практически одним движением руки, переворачивает журнальный столик. Бьется стекло. Хеймитч, предусмотрительно не выпускающий своего бокала из рук, осторожно чокается с замершей от неожиданности Джоанной.
– Поздравляю, - говорит с преувеличенным оптимизмом, - теперь он не такой бесчувственный, каким был неделю назад. Ты ведь этого хотела, солнышко.
«Солнышко» сидит с непроницаемым выражением лица. Конечно, когда она узнает то, что узнал Пит, выражение претерпит значительные изменения, но это, к счастью или к несчастью, случится не сегодня. Сегодня же она будет отмечать – дату окончания Голодных Игр или дату официального объединения Панема, или любую из дат, какую только захочет.
Она возвращается в душную залу, к людям, которые ей неприятны, к людям, к которым она не хотела бы вернуться ни на одну секунду своей жизни. Ее охватывают двойственные чувства. Джоанна знает, что не должна находиться здесь. Но при этом она не сможет сказать, куда хотела бы пойти, будь у нее выбор. Ей некуда идти. Любые вещи для нее испачканы в грязи и крови, воспоминания настигают ее все чаще, и о спокойствии или душевном равновесии она может только мечтать. Сходить с ума можно и среди врагов; более того, именно здесь можно найти причину того, что она сходит с ума.
А еще здесь можно найти подходящую жертву.
– Подумать только, - подходит Джоанна к Гейлу, - так долго играть на экранах героя после войны, а в действительности не получать удовольствия от своей
– В этом мы с Китнисс похожи, - парирует Гейл.
– Даже Китнисс не выглядела бы во фраке так нелепо, - не соглашается Джоанна. – Или не твой фасон, или не твое место в жизни, пересмешник.
Гейл не обращает внимания на ее болтовню. Он наблюдает за Китнисс, которая сидит чуть в стороне от гостей. С воскресшей Сойкой многие хотят общаться, но почти всех спроваживает бдительная Эффи Бряк. Недалеко от Китнисс сидит и Каролина. Они не разговаривают, даже не смотрят друг на друга, но то, что они находятся в одной комнате вдвоем, уже является пищей для пересудов, пусть даже и в слоях высшей знати.
– Потанцуем? – спрашивает Гейл, и Джоанна как-то даже теряется.
От нее пахнет коньяком. Ее глаза блестят. Она улыбается чуть скромнее обычного, но Гейл, наклонившись к ней, шепчет вовсе не комплименты. Джоанна может возмутиться, что она вовсе не его солдат, и не давала никаких обетов, не утверждала, что, пребывая в составе его команды, будет сидеть на посту и пять минут в день с особенной яростью ненавидеть Капитолий. Но Гейлу все равно. Он видит в Джоанне помеху, неудачно выбранную составляющую, и практически не стесняется в выражениях.
– Нужно было следовать своему правилу и не брать в команду капитолийских переродков, стариков и детей, - фыркает Джоанна, устав от его бесконечных упреков.
– С каких пор ты относишь себя к детям? – пытается отшутиться Гейл, и эта попытка как-то выбивается из привычного его поведения.
На самом деле, Гейл знает, что Джоанна относит себя к капитолийским переродкам после того, что случилось с Китнисс. Джоанна много времени провела в Капитолии против своей воли. Кто знает, что вводили в ее кровь между пытками, какими наркотиками и препаратами кормили ее, делая из нее нечто совершенно новое. Пример Китнисс показал ей, что о переменах в самой себе можно даже не догадываться. Пример Китнисс показал ей, что ее привычка верить только себе уже потеряла актуальность. Ей делается страшно, поэтому думать об этом она старается как можно реже. Но, конечно, это плохой план, невыполнимый. Она вспоминает о том, как шла по темному городу к Эффи Бряк, гонимая будто в шею вполне объяснимыми мотивами, но теперь, в настоящем, какая-то часть ее не может понять, как решилась она на такой поступок? Она точно помнит свои мотивы, но злость, охватившая ее при виде опутанной проводами Китнисс, вполне могла быть не ее злостью, а чем-то, введенным в кровь и превратившим ее в послушную и ничего не подозревающую марионетку.
На шутливый вопрос Гейла она не отвечает. Вновь вспоминает Энни с ребенком на руках. Такой счастливой Энни в последний раз была на собственной свадьбе. Она ведь не знала, не могла знать, что вскоре станет вдовой. Впрочем, она и сейчас не догадывается об этом. Она продолжает ждать своего мужа, теряясь в лабиринте самообмана и обмана окружающих ее людей. Такой обман кажется Джоанне благоразумным, но неправильным. Хотела бы она всю жизнь ждать своего любимого и подпитываться уверенностью о том, что однажды он вернется, погружаясь все глубже и глубже в собственные иллюзии? Идея хорошая, но, пожалуй, Джоанна предпочла бы такой жизни гниение в земле.
– У тебя руки ледяные, - замечает Гейл.
Они уже не танцуют, а стоят чуть в стороне. Никто не обращает на них внимания. Джоанна тоже не обратила бы на них внимания, будь она кем-то другим. Но происходящее между ними должно привлекать внимание, потому что Гейл почему-то пытается согреть ее руки своим дыханием.
– Какая очаровательная пара, - подначивает ее Энорабия. Танцевать ей больно, да и кто рискнет пригласить ее? После всего, что делали с нею некоторые из присутствующих людей, любое прикосновение она воспримет не иначе, как очередным посягательством на свою свободу.