Привычка выживать
Шрифт:
– Заткнись.
– Неужели ты не предполагала подобного развития событий? – следует вопрос, на который Джоанна не отвечает.
Конечно, она предполагала. Она видела Гейла сперва в Тринадцатом Дистрикте, в перерывах между дозами морфия, в промежутках между ломками, в минутах между тренировками и во время обеда в столовой. Она видела Гейла рядом с Китнисс, и странно, что не начинала рассуждать вслух о том, какой хрупкой оказалась вечная любовь Огненной девочки к мальчику с хлебом, а ведь в эту разрекламированную любовь верила большая часть Панема. Она наблюдала за ними; в Тринадцатом Дистрикте все равно больше нечем было заняться. Она думала, что эти двое – красивая пара, хотя Китнисс никогда не считала красавицей. Гейл же имел все качества настоящего мужчины: сила, властность,
И все же ее удивляет то, что ее предположения воплощаются в жизнь.
Собственные мысли пугают ее. Слишком много вариантов развития событий – большей частью все они заканчиваются плохо. И дело даже не в них, а в том, во что они ввязались – по своей или против своей воли. Давление обстоятельств сейчас ощущается особенно сильно. Это – переломный момент. Все может закончиться или стать еще хуже. Все может начаться заново. Может раздавить их или выпустить из клеток. Но этот переломный момент – субстанция неосязаемая, нестабильная, в ней вовсе не чувствуется опоры. Джоанна не чувствует себя защищенной, а надежда на лучшее всегда была неверным советником.
Искоса она наблюдает за Китнисс. Огненная девочка, которая уже не пылает. Немного пришедшая в себя, но все еще выглядящая не от мира сего; впрочем, когда это Китнисс кому-либо казалась нормальной? Ее не приглашают танцевать, или приглашают, но Эффи тактично или глупо оправдывает Китнисс самыми замысловатыми способами, и отсутствие танцев явно идет Китнисс на пользу. Ей вовсе не хочется развлекаться, ей хочется спрятаться куда-нибудь в темноту, забиться в дальние углы и никогда не показываться на свет. Близкое соседство с Каролиной только усугубляет ненормальное состояние Китнисс. Китнисс спрашивает себя, раз за разом, - то, что она сделала во время Шоу, было ее собственным решением или тем, что руководило ею с самого момента пробуждения после искусственной комы? На этот вопрос нет ответа, да и жаждет ли Китнисс слышать ответ? Китнисс хочет спрятаться. И от голодного взгляда Джоанны Мейсон, и от не менее голодных взглядов всех остальных. Даже от Каролины – или тем более от Каролины?
Джоанна салютует Китнисс из другого конца комнаты бокалом вина. Рядом слышится взрыв хохота. Обступившие Пита капитолийцы смеются громко, практически до слез, над каким-то его остроумным замечанием. О, Пит умеет пользоваться словами, кого этот факт удивит? Джоанна отсалютовала бы и ему тоже, но что-то останавливает ее. Она будто чего-то ждет, чего-то большего, чем простое пожатие плеча.
В конце концов, Пит приглашает ее на танец.
Никто из них не говорит, что этот танец последний. Они и прежде не раз уже танцевали, на приемах, которые устраивал Плутарх Хевенсби. В маленькой квартире с тысячью дверей, в которой на короткое мгновение все они были счастливы и забыты всем миром. Они танцевали трезвыми и пьяными, они танцевали потому, что хотелось танцевать, они чувствовали себя живыми. Прошло не так много времени, а все вокруг кардинально изменилось. Джоанна старается не связывать все кардинальные изменения с чудесным воскрешением Китнисс Эвердин. Джоанна винит во всем Плутарха и его чудовищные, как все они предполагают, планы. И все же в танце ей удается забыться. Вернуться в прошлое, в ту прежнюю жизнь, в которой призрак Голодных Игр все еще тяготел над ними, но не было давления новых Голодных Игр. То прошлое теперь горчит; теперь Джоанна знает, что в том прошлом она была вовсе не с Питом. Она была с капитолийским переродком, чьи эмоции были результатом холодного расчета.
– Ты боишься? – спрашивает Джоанна. Ей приходится наклониться и шептать Питу на ухо. Со стороны это, должно быть, кажется интимным, но Джоанна проделывает
– Где-то в глубине души, - признается Пит. Не сразу, ему приходится тщательно проанализировать все происходящее.
– Потом будешь бояться, - фыркает седьмая, - сейчас пришло время действовать.
Больше они не говорят. Отсутствие эмоций делает расстояние между ними таким же непреодолимым, как и вопросы, не заданные в срок. Почему Пит перевернул журнальный столик в кабинете Плутарха? Зачем вытащил Плутарха на сцену? Почему опять игнорирует Китнисс Эвердин? И почему пригласил Джоанну, не говоря о том, что прощается?
Пит улыбается Джоанне, когда меняется музыка, и Джоанна чувствует неладное. Что-то опять стряслось. Что-то страшное, поэтому он разбил чертов столик, почти сорвавшись. Поэтому он попрощался с нею, с нею одной, будто прощание со всеми остальными лишило бы его решимости сделать то, что он запланировал. Джоанна хочет догнать его, такого спокойного, такого сдержанного, и остановить, но не двигается с места. Она смотрит, как он возвращается к оставленной компании, в которой есть и люди, о которых Джоанна рассказывала ему во время одного из прошлых визитов. В тот раз он не смог улыбаться им и шутить для них. Что изменилось сегодня?
Один из собравшейся компании – маленький седовласый старичок – отвлекается, чтобы поймать взгляд Джоанны. И подмигнуть. Джоанна криво улыбается в ответ, сжимая крепче кулаки. О, ее одарила вниманием влиятельная фигура. Влиятельная как в старом, так и в новом Капитолии. Да, теперь она должна замертво рухнуть от счастья. Но не чувствует никакого счастья. Только шрам на внутренней стороне бедра – самый глубокий из всех оставленных им шрамов – на секунду становится свежим, и она вновь чувствует ту боль, боль, которую, как ей казалось, она успела забыть. Улыбка старика становится еще шире, будто бы он тоже вспоминает былые деньки с ностальгией и печальной грустью. Джоанна отпивает еще немного из высокого бокала.
И мысленно шлет всех к черту.
Она еще станцует на их костях.
…
Плутарх Хевенсби вновь присоединяется к гостям почти в самом конце вечеринки, еще до того, как уставшие гости начинают расходиться, но когда уже начинают подумывать о том, что пора бы и отдохнуть. Все-таки деньки выдались не самыми спокойными, опять же, сил для веселья иной раз нужно столько же, сколько и для физической работы. С легким пренебрежением он оглядывает гостей, сбившихся в кучки по интересам, и отмечает слишком много незнакомых лиц. Пожалуй, он не рассчитывал, что бывшие повстанцы и нынешние предводители дистриктов прибудут в Капитолий огромными толпами. Он видит многих военных. Выделить из толпы их несложно. Выглядят они на порядок более собранными, чем изнеженные капитолийцы, ко всему прочему и выпившими сегодня лишнего. Плутарх старается поздороваться с каждым, с некоторыми – по второму разу. Даже с теми, кто ему неприятен, вроде мальчишки, которого называют сейчас Пересмешником.
Краем уха Плутарх слышит разговор, который ведет один из капитолийцев с Питом. Разговор касается заказанной картины, которую, как оказывается, Пит уже закончил, но из-за подготовки к Шоу не отправил новому владельцу. Капитолиец выражает надежду на то, что картина скоро займет положенное ей место, а Пит легко соглашается забрать ее из своей старой квартиры (квартиры, не сданной новым жильцам) сегодня.
– Такой вечер! – говорит Пит. – Совсем не хочется спать. Ночная прогулка пойдет мне на пользу.
Плутарх терпеть не может ночные прогулки по городу, который так любит, но толпа вокруг сына пекаря с готовностью кивает. Экономические проблемы Капитолия коснулись большинства из них, машины (хотя, скорее не машины, а топливо) сейчас считается редкостью. Поэтому многие из разодетых гостей совершают ночную прогулку не по своей воле, и не из-за того, что не хочется спать таким вечером.
Когда Плутарх исчезает, почти никто не обращает внимания. Вроде бы такой тучный человек не может быть незаметным, однако ему удается таковым быть. Один из многих талантов, дарованных природой или отточенных упорными тренировками – кто знает? Все заняты чем-то другим, более интересным, чем размышления над чужими скрытыми талантами.