Привычка выживать
Шрифт:
Действительно, удача никогда не была на их стороне.
– Разумеется, нас с нею не знакомили, - Джоанна отдает Питу планшет. – Президент пусть и гордился своими куклами, маленькой внучке дарил других кукол, более безопасных. Но что-то я, наверное, могу рассказать. Что тебя интересует?
– И какая она?
– О, - следует долгая пауза. – Понятия не имею. Я же говорю, нас с ней не знакомили. Я слышала, что она весьма талантлива по части пения, неплохо рисует, хорошо воспитана, хотя и капризна, но что еще я могла услышать о внучке тирана, державшего в своих когтях целую страну? – Джоанна смеется. – О ней не ходили плохие
Пит оживляется.
– Она сирота?
– Ее родители погибли, когда ей не было и пяти, насколько мне известно. И история эта очень темная, потому что мне о ней ничего неизвестно, - Джоанна цокает языком и вдруг грустнеет. – Финник бы пригодился нам сейчас. В его арсенале было много страшных и не очень секретов, - Питу кажется, что впервые он видит Джоанну такой грустной, но иллюзия растворяется, едва девушка поднимает свои лихорадочно блестящие глаза. – Я знаю, что единственная дочка Сноу была редкой оторвой, и нервы своего драгоценному папочке истрепала вдоль и поперек. Кажется, она даже замуж умудрилась выйти, не получив родительского благословения. Представь, как ей было тяжело проделать такое?
Пит не представляет. Пит выключает планшет и идет на кухню ставить чайник. Хочется пить и спать. Пит стучится в комнату, ставшую комнатой Хеймитча, но в ответ получает недовольное бормотание и от двери отходит.
– Этот алкоголик еще долго протянет? – хмуро спрашивает Джоанна, уже устроившись на стуле на кухне, и приготовив даже чашку для чая, в который (Пит видит это по хитрющим глазам) обязательно добавит что-нибудь алкогольное, если после Хеймитча что-нибудь алкогольное способно спастись. – Мне безумно не нравится его нахождение в этой квартире. Мне кажется, он способен захламить любую территорию своего обитания в предельно сжатые сроки.
– Ну, - Пит качает головой, - здесь у него еще и помощник есть.
На подколку, которую даже и подколкой назвать трудно, Мейсон не реагирует. Ее волнуют совсем другие вопросы, вопросы, которые она не может не задать, пусть даже они запретны, неприятны, даже опасны.
– Что интересного рассказал тебе Плутарх? – и отвлекается на шаги Хеймитча.
– Шансов на то, что Китнисс придет в себя ничтожно мало, - говорит Пит первое, что приходит в голову, и Эбернети, кое-как доползший до свободного стула (одного из двух стульев, вообще в этой квартире находящихся), шипит, ударившись локтем о стол. Конечно, бывшего ментору больно даже не из-за удара, но из-за новости, но новости в последнее время учат его быстро трезветь.
– Может, у этого сумасшедшего врача получится вернуть ее обратно? – спрашивает он как-то робко, так, что Джоанна, только что хотевшая сказать очередную гадость, беззвучно давится воздухом и отворачивается. Потом, правда, не выдерживает.
– Особенно, если вспомнить, кто помог ей дойти до нынешнего состояния, - и прикусывает язык. Хеймитч смотрит в ее сторону недобро, и кулаки его сжимаются.
– Я тоже помог ей дойти до ее нынешнего состояния, - говорит Эбернети жестко, совсем не ожидая, что кто-нибудь здесь начнет его защищать. Никто и не защищает. Ни у кого здесь больше нет сил защищать и даже защищаться. – Я виноват. Но я не знаю, как загладить свою вину.
– Ей плевать на твое чувство вины, - внезапно говорит Пит, удивляя даже Мейсон своим жестким тоном. – Китнисс Эвердин сейчас в состоянии овоща,
Хеймитч не позволяет ему договорить до конца задуманную фразу. Хеймитч подскакивает со стула слишком резко для человека, еще пять минут назад с трудом стоящего прямо. Пит ниже бывшего ментора, и ментор нависает над ним, еще пьяный, разгневанный до последней стадии, и уже не сдерживающий своей ярости.
– Переродок ты или нет, - говорит Хеймитч очень тихо, каким-то нечеловечески серьезным голосом, - всегда думай о том, что и как ты говоришь. Она не была святой, но любая гадость, сказанная о ней, приближает тебя к вернейшей смерти. Она была хорошим человеком, и все потеряла. Всех потеряла, Пит. Она мертва, а мы, черт побери, живы, и в этом нет никакой ебаной справедливости.
Джоанна флегматично наблюдает эту сцену с первых мест, но не делает ничего, чтобы это остановить. Ее вполне все устраивает. Она даже не подает своего голоса, хотя ей всегда есть, что сказать. Она не говорит Хеймитчу, что его святая Эвердин сама свела счеты со своей жизнью, причем свела так неудачно, как и первые сто тысяч раз назад. Или что святую Эвердин нужно пожалеть, потому что даже ее мертвое тело не оставят в покое, обязательно найдут способ сохранить в нетленности, чтобы тысячи лет спустя найти способ заново оживить. Джоанна рассеянно думает о том, что для таких темных времен сгодятся и такие темные святые, как Эвердин. В конце концов, ей дали крылья, которые не были ангельскими, но даже с помощью крыльев сойки-пересмешницы единственное, что ей оставалось сделать – это упасть с огромной высоты и разбиться вдребезги.
– Ты успокоился? – спрашивает Пит, все еще терпя железную руку Хеймитча. Не то, чтобы он не верил в свои силы, не то, чтобы он думал, будто не справится с пропитым алкоголиком, но из захвата он освободиться не пытается и даже стоически терпит запах перегара, от которого впору самому запьянеть.
– Да, - отвечает тот с прежней злостью, но возвращается на свое место.
– Теперь перейдем к чаю, - резюмирует Пит и повторно включает чайник, который в пылу разборок умудрился остыть. Быть может, чайник изо всех своих сил подавал всем им пример для подражания; в сложившейся ситуации всем, находящимся на кухне, следовало бы остыть и прийти в сознание.
Прийти в сознание не получается. Хеймитч открывает очередную бутылку чего-то спиртного, Джоанна забывает о чае, а Питу уже не хочется спорить с двумя сумасшедшими, которые занимают слишком много места в его жизни без его на то согласия. Не то, чтобы он сопротивлялся и хотел бы оказаться сейчас в любом другом месте в полном одиночестве, но иногда его до зубного скрежета достают пьяные разговоры сумасшедших, к которым он себя, по большому счету, не относит, но с которыми, как ни печально это сознавать, разговаривает на равных.
– Что я здесь делаю? – устало спрашивает Хеймитч в сотый раз. Мейсон лениво размешивает в кружке чай, остывший третий раз подряд, и пытается вспомнить, добавляла ли вообще сахар. Хеймитч сидит, подперев голову одной рукой, вид у него мечтательный, а язык во рту ворочается еле-еле, и голос поэтому кажется очень расслабленным. Ему совсем не хочется говорить, но ему нужно говорить, потому что без слов в этой компании не останется ничего, кроме как найти веревку и повеситься. – У меня же кот дома, - замечает со светлой грустью, - третьи сутки некормленый.