Привычка выживать
Шрифт:
В воздухе Китнисс чувствует прежний запах пепла. Осматривается по сторонам настороженно и одновременно равнодушно. Ее вовсе не пугает то, что к ней на встречу кидается знакомая Эффи Бряк в туфлях на огромном каблуке, в очередном ярком и нелепом наряде, в парике несуществующего в природе цвета. Эффи говорит что-то про очередной важный-преважный день, но Китнисс не слушает, глядя прямо в направленные на нее камеры.
– Какого черта?
– спрашивает она, резко развернувшись в сторону шокированного не меньше нее врача.
Аврелий приветливо улыбается знакомым операторам и обнимает свою пациентку за плечи, чтобы иметь возможность прошептать ей на ухо самые страшные в ее жизни слова.
– Видишь ли, твои Голодные Игры не закончились даже
И Китнисс видит свою дальнейшую судьбу в еще более темных тонах.
========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой Эффи Бряк откровенничает, а доктор Аврелий влезает в чужую шкуру ==========
В Двенадцатый Дистрикт их поезд прибывает поздней ночью, но перрон не кажется пустым. Китнисс наотрез отказывается покидать поезд, пока ей не объяснят все происходящее, Но Аврелий сам не до конца понимает, что из происходящего нуждается в объяснении, и поэтому прибегает к помощи Эффи Бряк. Та ведет себя абсолютно предсказуемо, появляясь в пустом вагоне вместе со своим раздражающим голосом и навязчивым запахом духов. Первым делом капитолийка сжимает в объятиях свою победительницу, и даже Аврелий чувствует наигранность ее радости от встречи, а Китнисс так вообще морщится и отодвигается, хотя рада видеть Эффи. Но вместе с Эффи она видит камеры, и это выводит ее из себя.
– Это все – идея Плутарха, - щебечет Эффи. – Наша задача – запечатлеть исторический момент возвращения живой Сойки-Пересмешницы в свой Дистрикт. Конечно, тебя совсем не готовили, - заявляет с какой-то снисходительностью, и прикасается к неухоженным волосам, - но можешь не волноваться: фишка исторического момента в том, что он заснят случайно. Постановкой сцены не нужно заниматься, ты только мелькнешь, практически на заднем плане. Возможно, - продолжает уже с меньшим оптимизмом, - это видео даже нигде не обнародуют. Для всей страны ты до сих пор мертва, а Плутарх не хочет извещать всех о твоей новой жизни. Он считает, что сейчас не самое подходящее время, - добавляет с таинственным видом, но вся таинственность ее испаряется вместе с легкомысленным заявлением: - Понятия не имею, о чем он. Но ведь это все – дело государственной важности! Ты слишком важна, чтобы делать что-нибудь, не обдумав деталей.
И ободряюще хлопает поникшую девушку по плечу.
Аврелий медлит.
– Но миссис Эвердин и Энни Креста, а так же Пит Мелларк, Джоанна Мейсон и Хеймитч Эбернети уже знают, что Китнисс вовсе не умирала, не говоря уже о комплекте обслуживающего персонала больницы и еще сотне-другой посторонних людей, - говорит тихо и уверенно. – Тайна не может быть соблюдена при таком количестве задействованных лиц.
Эффи картинно всплескивает руками.
– О, об этом не стоит даже волноваться: все действующие лица предупреждены о том, что говорить о возвращении Китнисс Эвердин очень рано, да и кто из них будет действовать против благополучия нашей девочки, - Эффи осторожно касается плеча Китнисс, пытаясь ободрить ее, и поэтому не замечает полный скептицизма взгляд врача.
Действительно, кто из выше названного круга людей захочет подвергать Китнисс опасности? Капитолийский переродок, запрограммированный на ее убийство? Алкоголик со стражем, который только и делает, что говорит, когда находится в состоянии опьянения, в котором находится постоянно? Изворотливая социопатка, уже прославившаяся в узких кругах тем, что отключила Китнисс от приборов обеспечения жизнедеятельности? Или совершенно сумасшедшая беременная девушка, часто теряющая связь с реальностью? Желающие обнародовать обстоятельства смерти и жизни Китнисс в этом списке совершенно точно отсутствуют.
Сама Китнисс не задается лишними вопросами.
– Что я должна сделать сейчас? – спрашивает девушка слабым голосом, и Эффи отвечает ей со всей мягкостью, на которую способна.
– Ты должна просто выйти из поезда так, будто нет никаких камер. Надень, - протягивает черный плащ с капюшоном, - он теплый, в нем можно будет спрятаться после. В конце концов, никто
Все происходящее начинает казаться фарсом, какой-то глупой и бесчеловечно жестокой шуткой, у Китнисс дрожат руки, когда она принимает черный плащ из рук своей бывшей распорядительницы, а потом, замерев, рассматривает собственную руку с нанесенным на короткие ногти черным лаком. Странно, что прежде она не обращала на это никакого внимания. Ее ногти были черного цвета, на ее коже было не так много волос в местах, в которых, по мнению щепетильных капитолийцев, волос и быть не должно. Осознание того, что ее тело, даже будучи без сознания, оставалось для команды стилистов всего лишь телом, за которым нужно ухаживать, приходит не сразу. По щекам Китнисс текут слезы – горячие и обжигающие, она без сил падает на пол, но ее успевает подхватить Аврелий, и держит какое-то время на весу, как тряпичную куклу. Доктор растерян, хотя подобную реакцию на происходящее он мог бы и предусмотреть, если бы было больше времени. Но его тоже поставили перед фактом – Китнисс Эвердин пусть и сломанный, но символ революции.
Эффи каким-то совершенно новым жестким тоном просит Аврелия отнести находящуюся в сознании девушку в ближайшее купе, и следует за ними; высокие каблуки ее неприятно царапают пол. Аврелий устраивает Китнисс на нижней полке, и озирается по сторонам. Ни одна из съемочных бригад, дежурящих снаружи, не пытается подсмотреть в купе через окна, у них у всех точное распоряжение, когда и что снимать. Эффи просит доктора выйти, а сама устраивается рядом со свернувшейся в клубок победительницей Голодных Игр. Молчит какое-то время, но когда начинает говорить, Китнисс хочет зажать руками свои уши.
Она не услышит от Эффи никаких обнадеживающих слов.
– Конечно, всем бы было лучше, если бы ты умерла, - каким-то механическим голосом говорит Бряк, и рассматривает свои ухоженные руки. Ее интонации походят на те, которыми так щедро потчевал Китнисс не так давно доктор Аврелий. – Но ты не умерла. И в ближайшее время тебе никто не даст умереть. Так стоит ли вести себя так жалко, Китнисс?
Китнисс ошарашенно сосредотачивается на звуке ее голоса.
– Они пытаются сломать тебя, - Бряк поправляет задравшееся платье. – У них всегда получается это сделать, Китнисс, но когда ты ломаешься, ад не заканчивается. Ад продолжает быть адом, и с каждой минутой становится все хуже, - легкая улыбка касается ее тонких поджатых губ. – Ты хочешь, чтобы все стало хуже, Китнисс?
Девушка качает головой и пытается рассмотреть в темноте лицо сидящей напротив женщины, в голосе которой говорит сила, перемешанная с отчаянием. Китнисс точно помнит, что у этой новой Эффи в глазах плещется безразличие, движения у нее механические, а мысли имеют строгое направление, будто что-то внутри точного механизма может сломаться в любую секунду. Она пытается рассмотреть лицо под маской грима, увидеть подлинные чувства, скрывающиеся под накладными ресницами, но видит только резкие тени, которые появляются из-за искусственного света, попадающего в купе с улицы. Сама Эффи Бряк, поделенная на свет и тень, прячется внутри, между очерченными линиями оболочки.
– Им все равно удастся меня сломать, - говорит Китнисс слабым голосом, и не узнает себя.
Какой же жалкой она успела стать.
Бряк улыбается.
– Это не самое худшее, - и прикасается ледяным пальцем к щеке своей подопечной. – Когда я была в тюрьме, - женщина не делает никаких пауз, будто обсуждает вчерашний светский прием, и это безразличие к собственному прошлому, к прошлому, о котором ей, скорей всего, не с кем было поговорить раньше, коробит больше всего, - они ломали меня каждый день. Я думала, что это – мой предел, что больнее и страшнее быть не может. Но они возвращались. И причиняли мне еще больше боли, еще больше страданий, внушали мне еще больше ненависти к самой себе. И знаешь, что я поняла, в конце концов? Я поняла, что однажды они сломают меня полностью, и каждый день я надеялась, что это случится не сегодня.