Привычка выживать
Шрифт:
Голос Китнисс искажен записью, но девушка покрывается испариной, слыша его со стороны.
На записи она выкрикивает только имя.
В реальности она не выдерживает.
– Выключи, - вскакивает с кровати и нависает над доктором, еще не зная, что именно может использовать против него. Доктор качает головой; голос с записи им обоим едва не разрывает перепонки.
– Ты отвечаешь на вопросы, я выключаю запись, Китнисс.
Каким-то образом ему удается не просто увернуться от пощечины, но и перехватить руку пациентки.
– Ты слишком слаба, Китнисс. Тебе не справиться даже со мной, - улыбка кривит его губы, и руку Китнисс поспешно убирает, признавая его правоту.
– Уговор? –
– Пошел ты, - отвечает победительница Голодных Игр, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что вся эта ситуация возвращает ее мысленно на Арену Квартальной Бойни.
А потом она действительно возвращается на Арену, потому что имя, которое она выкрикивает на записи, меняется. Сердце начинает биться как сумасшедшее, в глазах темнеет. От накативших чувств девушка теряет равновесие, и повторяет имя своей сестры, вторя записи, только шепотом, не делая никаких пауз. Доктор держит ее за руку, и во взгляде его нет ничего человеческого. Мучения не заканчиваются даже тогда, когда в палате наступает оглушающая тишина.
Китнисс шепчет.
– Прим. Прим.
Аврелий возвращает ее к реальности пощечиной.
– Это может продолжаться целыми сутками, - говорит спокойно. – Я прошу от тебя совсем немногого – отвечать на мои вопросы. Уговор?
Китнисс не может думать. Китнисс не может говорить. Слезы текут по ее лицу, и она не пытается остановиться. Бездна отчаяния, из которой она не может выбраться, становится темнее и безысходнее. Вокруг нее сгущаются призраки со смазанными лицами. У них нет голосов, но каждое их прикосновение оставляет на коже ожог. Она понимает – перед всеми ними она виновата.
Еще одна пощечина, и мир превращается в белую больничную палату. Она, сжавшись, лежит на полу, над ней склонился врач, который настойчиво предлагает ей играть по его правилам. Ей хочется вцепиться в его глотку зубами, но вместо этого она слабым голосом спрашивает, за что он так с ней? Что она натворила такого, чтобы поступать с ней так?
В лице доктора Аврелия проступает жестокость.
– Ты сама признала свою вину, ты назвала себя преступницей и вынесла себе приговор. Но, видишь ли, девочка, за преступления, совершенные тобой, недостаточно расплатиться своей смертью. За такие преступления ты будешь расплачиваться своей жизнью. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту.
Он так и оставляет ее, валяющейся на полу, сгорбившейся, не помнящей себя от жуткой боли, которая вновь и вновь разрывает ей сердце. Он просит ее подумать над его предложением, и уходит, но его слова так и остаются в белой комнате, как кинжалы, делающие раны в ее душе еще более глубокими.
Жаль, но душа не может истечь кровью.
…
Аврелий приходит каждый день. Задерживается рядом с ней на несколько часов. Он не обращает внимания на замкнутость и отстраненность пациентки. Не получая ответов, он сам отвечает на них, и Китнисс ломается первой. Подобных истерик с ней уже не происходит, потому что доктор не допускает воздействия слишком сильного. Он редко вспоминает Прим, но промывает каждую косточку Китнисс так, будто ему просто больше нечем заняться на досуге.
– Ты хочешь поговорить? Разумеется, нет. Тебе больше нравится лежать днями и ночами с открытыми глазами, и смотреть, как призраки водят вокруг тебя свои хороводы. Но признайся, Китнисс, ведь ты никогда не задумывалась о том, что сама стала призраком для кого-то. Ослепленная собственной болью, ты причиняла еще большую боль другим, как эгоистичный ребенок, всегда думая только о себе.
Он называет ее лгуньей. Он называет ее эгоисткой. Он переворачивает с ног на голову ее мотивы, и изображает ее чудовищем, в которое она сама вот-вот начинает верить. Он говорит. Каждый день говорит
– Что ты хотела сказать, убив Койн? – спрашивает врач отстраненно, но не дожидается ответа. – Разумеется, ты хотела занять ее место. Думаю, власть помогла бы тебе стереть с лица земли всех, кто был виноват в смерти Прим.
Китнисс задыхается от боли и унижения. Китнисс рыдает беззвучно, и молит всех незнакомых ей богов о том, чтобы они прекратили эту пытку, прекратили этот ад. Когда доктор молчит, но не уходит, она пытается подготовить себя к новому удару, но знает, что он ударит туда, куда она не ждет.
Она давно не верит в справедливость.
– Ты действительно недостойна была стать Сойкой-Пересмешницей, - каким-то усталым голосом говорит Аврелий и встает со своего места. – Сойка-пересмешница не стала бы все это терпеть. Она стала бы сражаться, хотя со мной, хотя бы за себя. Ты стала такой жалкой, девочка, неужели ты всегда такой была?
И Китнисс принимает условия его игры.
– Мне не нужна была ваша чертова власть! – взрывается Китнисс, и опять резко поднимается с кровати. Ее немного шатает, но она держится за счет кипящей в ней злости. – Мне ничего не нужно было от гнилого Капитолия. Я не хотела становиться Сойкой, я никем не хотела становиться. Вы вынудили меня! Вы сотворили со мной все это, я лишь хотела остановить проливающуюся кровь. Ее можно было остановить только победой, но вы решили отпраздновать свою победу новой кровью – кровью детей Капитолия. Вы – чудовища, не я. Вам нужна власть, потому что только власть может заставить других страдать, а вы только и умеете, что причинять другим страдания. Чего вы хотите от меня, чего вы опять ждете от меня?! Да, я не боец, я никогда не была бойцом, и я готова была смириться даже со смертью своей сестры, но вы собирались вновь устроить Игры. Я была виновата в том, что погибли тысячи и тысячи людей, но ничего, черт возьми, ничего не изменилось!
Она бьет острыми кулаками в грудь неподвижно стоящего врача. Она кричит и рыдает, и опять не может остановиться, она подсознательно ждет нового удара или дозы лекарств, которые сделают ее вялой и податливой для других еще более жутких разговоров. Но Аврелий позволяет ей срывать на нем свою боль, и терпит его удары, пока не иссякает ее запал, пока она не затихает с тяжелым дыханием и сердцем, готовым вырваться из груди.
Когда ее ведут за руку к кровати, и мягко заставляют сесть, Китнисс с трудом осознает происходящее. Чьи-то руки накрывают ее одеялом, а потом кто-то мурлычет над ее ухом колыбельную, и она засыпает, держа чью-то руку, и надеется на то, что не проснется в этом же аду на следующий день. Но она просыпается и на следующий день, и на день, следующим за ним. Она встречается с доктором Аврелием, который по-прежнему вынуждает ее срываться, вынуждает ее говорить. Она защищается с каждым разом все более спокойно, и понимает, что ее слова перестают быть ответами на удары.
Все, происходящее здесь, в маленькой белой палате, под пристальным наблюдением камер, напоминает ей разговор. Не вполне обычный разговор, не между друзьями или знакомыми, но разговор. Она отвечает на вопросы врача, и вопросы перестают быть жестокими. Она делится своими воспоминаниями, и эти воспоминания лишь в малой степени причиняют ей боль. А потом Аврелий перестает задавать вопросы, потому что Китнисс сама рассказывает ему о своем отце, о том, как он пел ей на ночь колыбельные. Она не сдерживает слез, вспоминая Прим, и с ужасом пытается отстраниться, когда врач просто берет ее за руку.