Привычка выживать
Шрифт:
– Иногда, - Эффи пожимает плечом. – Но есть Игры гораздо страшнее этой, Пит. А в этой игре ты можешь выиграть, если приложишь усилия, - и поспешно выходит из ванной комнаты на своих высоченных каблуках, чудом не зацепившись за порог и коврик.
Пит знал, что рано или поздно ему придется начать игру. Не знал только, когда. Не знал только, зачем. Когда-то он сказал Хеймитчу и Китнисс (было это во время Тура Победителей), что ему не нужны советчики, что ему нужно только одно: знать, во что он ввязывается. Сейчас он не знает, во что ввязывается и, похоже, никто не захочет ему помочь узнать. Но это что-то, очевидно, играет очень большую роль не только в его жизни. Он чувствует
В кабинете за его отсутствие произошли некоторые изменения. Энорабия пригубила вина из только что открытой бутылки, а министр связи несколько подобрел, рассматривая рисунки спокойной Каролины, не разделяющей восторгов своего покровителя.
– О, ты замечательно рисуешь, - убежденно восклицает Эффи, но ее мнение для внучки мертвого президента вообще не играет никакой роли.
– Я хочу научиться рисовать, - парирует девочка строго. – Плутарх, ты разрешишь Питу научить меня рисовать? – впервые в ее голосе звучит требовательная просьба. Плутарх опять мрачнеет, и смотрит на Пита с оскорбляющей задумчивостью, будто подсчитывает в уме все плюсы и минусы такого поворота событий. Ему приходится согласиться; то ли плюсы перевешивают минусы, то ли Каролина Сноу может вертеть своим покровителем, как ей заблагорассудится. Скорей всего, второе, потому что следующее предложение внучки Президента повергает в шок всех собравшихся: - А когда мы навестим Китнисс Эвердин? – спрашивает девочка и невинно хлопает глазами.
Мертвый Президент беззвучно аплодирует своей живой родственнице.
Пока Питу ясно только одно: на доске появилась еще одна фигура, и непонятно, управляет ли ею игрок, или же она управляет игроками.
========== ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой доктор Аврелий выдвигает свои условия ==========
Здесь холодно. Много белого цвета. Мало мебели. Нет никаких приятных мелочей, радующих сердце своим присутствием. В этой маленькой светлой комнате днем почти всегда гостит солнце, от света режет глаза. Когда Китнисс просит завесить окна, их завешивают чем-то снаружи, а не изнутри. Здесь делают все, что она попросит, но делают это так, что ей становится тошно. Никаких острых и режущих предметов. Ничего, из чего можно сделать веревку. Ничего тяжелого, металлического. Они знают, что она может навредить себе. Они не знают, насколько сильно она хочет навредить себе.
Китнисс Эвердин молчалива. Днями напролет лежит на своей постели, прибитой к полу, с открытыми или закрытыми глазами. Ест мало, даже не все, что приносят на больших пластиковых, абсолютно безопасных подносах, мирно выпивает все таблетки, и не пытается спрятать ни одной. К ней относятся не как к преступнице, а как к вернувшейся из мертвых, но с не меньшей строгостью. Иногда ей хочется кричать. Когда кричать хочется невыносимо, она кричит.
Никто не берет в расчет то, что она жаждет своей смерти. Она больна, она должна быть вылечена, возвращена к жизни, и не важно, сколько времени на это потребуется. У нее тот же врач, и она надеется, что их встречи будут проходить по старой программе: она молчит, он спит, но она ошибается. Доктор Аврелий, который кажется ей чуть более нервным, а иногда – откровенно злым, усаживается в кресло и закрывает глаза, но Китнисс не успевает перевести дыхание, когда он спрашивает:
– Ты хочешь поговорить?
Пока все идет по старой схеме, она качает головой из стороны в сторону и закрывает глаза. Ей не хочется
– И о чем именно ты не хочешь поговорить со мной? – спрашивает Аврелий с нажимом. Он держит в руках огромный белый блокнот. Черную ручку, к которой не притрагивается. Он смотрит на свою пациентку жадно, пристально, как смотрят голодные люди на еду, и Китнисс становится не по себе даже с закрытыми глазами. – О том, что твоя сестра погибла? – уточняет доктор холодным голосом, и кажется ей сейчас жестоким. – Или о том, как жалеешь, что не сумела по-человечески покончить жизнь самоубийством?
Китнисс садится, смотрит на своего непривычно привычного доктора. Он такой, каким она его запомнила. Но при всем при этом – совершенно другой. Она замечает тени, пролегшие вокруг его глаз, должно быть, от недосыпания. Стали глубже морщины, которые появляются вовсе не от улыбок. Он поджимает губы, позволяя так пристально рассматривать себя, и даже наклоняется в ее сторону. Китнисс думает, что он мало спит, мало ест, мало бывает на свежем воздухе. Теперь он больше напоминает одного из пациентов этого места, но не одного из врачей.
Одним сумасшедшим больше, одним меньше, какая разница, думает отстраненно.
– Что ж, - резюмирует мужчина в белом халате через какое-то время, - ты совершенно не изменилась, Китнисс. Такая же замкнутая, нелюдимая, неразговорчивая и далее по списку. Тяжелый случай, - он что-то быстро пишет в своем блокноте, но Китнисс следит за этим невнимательно. – Жалкая, - говорит доктор с иными интонациями. – Мне жаль, что твоя попытка самоубийства не удалась, - и захлопывает свой блокнот. – Ты никогда не умела делать что-то правильно и с первого раза, девочка. Интересно, - доктор прикусывает кончик своей черной руки и задумчиво смотрит в потолок, - если бы я дал тебе смертельную дозу, ты все равно выкарабкалась бы?
Китнисс Эвердин, с начала его монолога находящаяся в глубоком состоянии шока, смотрит на врача с искренним недоумением. Когда до нее доходит вся жестокость произносимых им слов, она вскакивает с кровати, и идет в его сторону со сжатыми кулаками.
– Как вы смеете? – спрашивает хрипло. Ей сложно говорить, рот ее, кажется, набит ватой, и язык не повинуется. В добровольно принятом ею обете молчания есть кое-какие изъяны.
– С тобой по-другому нельзя, - говорит доктор и тоже встает, и подходит к пациентке ближе, - ты понимаешь только боль.
Она отвешивает врачу пощечину. Повисает долгая, неловкая пауза, а потом Аврелий картинно смеется. – Подумать только, ты собиралась убить Президента Сноу! – и продолжает хохотать. Другая пощечина веселит его еще больше, и Китнисс напряженно смотрит на появившихся в палате медбратьев, у одного из которых наготове полный бесцветной жидкости шприц.
Китнисс почти жаждет укола, несущего спокойствие и забвение. От гнева ее немного шатает, и в чувство ее приводит только надменный голос ее лечащего врача.
– Никаких наркотиков, - говорит Аврелий, жестом убирая из палаты медбратьев. Остаток фразы он произносит, глядя прямо на Китнисс, очень тихо. – Продолжай гнить, находясь в сознании, девочка, - а потом разворачивается и уходит.
У Китнисс пылают щеки. Ее немного подташнивает от резких перепадов настроения. Слезы катятся по ее щекам – горячие и соленые. С каким-то отчуждением она смотрит на оставленный на кресле блокнот и бросается к нему, надеясь найти оставленную ручку, но врач, очевидно, ручку забрал. А блокнот оставил специально, потому что на белом листе написана только одна фраза.