Привычка выживать

alexsik

Джоанна слаба, но злость и гнев, так долго копившийся внутри, находит возможность для выхода. Потревоженные приборы пищат, и Мейсон наблюдает за разноцветными лампочками с любопытством, а затем, будто набравшись смелости, торопливо начинает вынимать все иголки, скрывающиеся под кожей Эвердин. Краем глаза она замечает стоящий в отдалении удобный мягкий стул, и книгу, небрежно оставленную в раскрытом расстоянии на полу. Ничего подобного здесь не было во время их визита, откуда все это могло бы взяться? Джоанна мало, впрочем, думает о книге.

Сирена не воет, как ей полагается. Но дверь вскрывают снаружи, и кто-то оттаскивает от постели больной сопротивляющуюся и орущую во всю глотку Джоанну. Она видит, что какие-то люди хотят вернуть все на свои места, но приборы недовольны тем, что их растревожили, и в момент, когда Джоанну выволакивают из палаты, у Эвердин останавливается сердце.

…

Хеймитч не может спокойно

смотреть на записи с камер. Мейсон извивается в руках военных, и орет, все вокруг суетятся, самой Китнисс не видно из-за толпы, обступившей ее постель. Камера отчаянно передает непрерывный звук одного из приборов. Прежде этот звук делал паузы, сообщая, что сердце больной бьется, и Хеймитч в исступлении бьет кулаком стену. Доктор Аврелий, наблюдая уже не за видео, а за лицами сидящих вокруг него людей, убирает прочь смазанную картинку.

– Джоанну Мейсон опять признают душевнобольной. Предварительные анализы показали, что она была пьяна, в крови ее обнаружен наркотик. Думаю, я поставлю ей диагноз психического расстройства, и какое-то время буду наблюдать здесь…

– А потом? – резко спрашивает Хеймитч. – Что потом? Опять отпустите ее не свободу? Она убийца, - голос его хрипит и срывается. Дрожащей рукой Хеймитч прикрывает глаза. Яркий свет лампы для него невыносим.

Аврелий не обращает внимания на вопрос.

– Вы можете предположить, зачем она это сделала? – и смотрит в сторону Пита. – В последний раз, когда я говорил с ней, она была вполне вменяема.

Пит пожимает плечом.

– В последний раз, когда я говорил с ней, она была совершенно вменяема, - невольно передразнивает его Мелларк и откидывается в кресле. – Как она?

– Китнисс?
– уточняет Аврелий, но не дожидается подтверждения. – Сейчас врачи борются за ее жизнь. Сердце останавливалось несколько раз, но пока его удается завести заново. Боюсь, что подобных перегрузок девочка не выдержит, - констатирует с каким-то затаенным облегчением, на которое обращает внимание только Пит. Хеймитч может слышать только неутешительные выводы, от которых его собственное сердце готово разорваться на куски.

Мелларк мнется.

– Вообще-то, я имел в виду Джоанну. Что с ней сейчас?

Повисает неловкая пауза.

– Джоанна, - тянет Аврелий задумчиво, - пока спит под действием препаратов. Не думаю, что с ней возможно будет встретиться в ближайшее время. Хотя… - Аврелий делает паузу, - мне кажется, что с сегодняшнего дня она перестанет быть моей пациенткой.

– Потому что вы некомпетентны? – зло уточняет Хеймитч. – Вы выпустили ее на свободу, хотя знали, что она больна. Или что, сделаете вид, что эта ее выходка – последствие какого-нибудь охмора? – бывший ментор Двенадцатого Дистрикта нависает над сидящим врачом. – Вы же любите обвинять во всем именно охмор.

– Разумеется, никаким охмором здесь не пахнет, - врач качает головой. – Больше похоже на временное помешательство, - спокойные его слова не находят отклика в душе Хеймитча, а Пит, похоже, вообще слушает невнимательно.

– Благодаря которому Китнисс умрет! – взрывается Хеймитч и бьет кулаком уже по столу.

– Если то состояние, в котором она находилась до сегодняшнего дня, вообще можно считать жизнью, - мягко исправляет его Аврелий.

И спор перестает иметь какой-либо смысл.

…

Уже выходя из здания больницы, не увидев ни Джоанны, ни Китнисс, к которым никого не пускают по вполне понятным причинам, Пит наблюдает сцену встречи Хеймитча с понурой Эффи Бряк. Между этими двумя совершенно разными людьми возникает мысленный диалог, в который не могут быть допущены непосвященные. Диалог заканчивается пощечиной, которую Хеймитч отвешивает своей бывшей напарнице, не жалея сил, и та просто сносит удар. Она даже не шевелится, в безучастном взгляде ее появляется разве что усталость, да и губу она прикусывает до крови, но ничего не говорит в свое оправдание. Хеймитч никак не комментирует произошедшее, и намеревается остаток вечера провести в своей комнате в компании очередной порции алкогольного забвения.

Пит не позволяет ему этого сделать.

– Ты будешь пить за смерть Китнисс или за ее жизнь? – спрашивает он с довольно наглой улыбкой, и наливает себе полный стакан, наравне с Хеймитчем. – Что? – ухмыляется, видя недоуменный взгляд. – Еще совсем недавно ты хотел, чтобы я напился по-человечески.

– Это было до того, как ты начал спать с той, которая убила Китнисс, - зло бросает ментор, но не пытается покинуть пределы общей кухни. Теперь им хватает двух имеющихся стульев, хотя ни один, ни другой этому обстоятельству не радуются.

– Китнисс еще не умерла. Официально, - добавляет с сомнением. – Окончательно, - и, не выдержав, усмехается. – За последний год она так часто умирала, что это просто стало ненормальным.

Хеймитч соглашается с ним, но неохотно.

– Наверное,

смерть – не самый плохой для нее исход, - говорит, сжимая кулаки. – Из паутины Голодных игр, наверное, можно выбраться только в крепко сколоченном ящике. Кому, как ни мне было об этом знать, - он улыбается жестоко и печально, и мотает головой, пытаясь прогнать неутешительные видения. Сейчас не нужна никакая откровенность, но он не может перебороть себя. – Конечно, я знал, что ожидает всех победителей, но встретив Китнисс, я впервые за двадцать пять лет своего менторства поверил в то, что у меня получиться вернуть ее живой с Арены. Она была такой независимой, такой колкой и неиспорченной, что мне захотелось выложиться на все сто процентов, чтобы вернуть ее победительницей. Победитель должен быть таким – независимым, закаленным, имеющим твердую опору под ногами. Увлеченный охватившим меня азартом я не думал, что именно таких победителей любит ломать Капитолий, - он вздыхает. – Все складывалось так удачно. Цинна со своими идеями, с огнем, ставшим вашим фирменным знаком, да и ты сам… - он останавливается и изучает лицо Пита. – Не понимаешь? Что ж, я объясню. На Голодные Игры всегда ехали только с одной целью – попытаться выжить. Любой ценой. Все, но не ты. Никогда прежде на Игры не ехали для того, чтобы помочь выжить кому-то другому. Я видел, как ты смотришь на Китнисс. И не я один. Цинна, впервые участвовавший в Играх, тоже видел это. Он был капитолийцем, но я уже тогда знал, что людей неправильно делить по месту их рождения. Цинне я доверился – в первый раз за свою жизнь. Почему-то именно 74 Голодные игры стали для меня в каком-то смысле первыми. Вместе с Цинной мы придумали красивую сказку про несчастных влюбленных, и благодаря тебе эта сказка воплотилась в жизнь. Ты же знаешь, Пит, ментору всегда приходится выбирать, кого спасать. Я выбрал своего трибута тогда, когда Китнисс вызвалась добровольцем. Позже я понял, что этот выбор станет для меня слишком сложным, но времени отступать уже не было, да и ты все равно делал бы все, чтобы выжила она. Поэтому мы все принесли тебя в жертву. Ради нее, пожалуй, я многих бы принес в жертву, да и Цинна, черпавший из ее истинного облика вдохновение, уже тогда знал, что эти игры изменят все. Он сделал ее Сойкой-пересмешницей, отталкиваясь в ее облике от золотой броши. Она прославилась благодаря Цинне. Благодаря тебе она победила. Стоит ли говорить, что она приняла правила этой игры? Игры, которая началась в тот момент, когда она достала чертовы ягоды. Она не была сильной, я знаю, - Хеймитч качает головой, - но она была полна надежды, сострадания, чего-то, что делало всех вокруг нее сильными. Перед Квартальной бойней к нам присоединился Плутарх, и наша мечта о революции стала воплощаться в жизнь. Панему нужна была Китнисс Эвердин, и Цинна работал над ее обликом, зная, что подписывает себе смертный приговор. Мы все подписывали себе смертный приговор, и заставляли других действовать так же. Я обещал ей спасти тебя, но первым пунктом шла, разумеется, она. Огненная Девушка, Китнисс Эвердин. Искра, благодаря которой разгорелось пламя революции. Конечно, она была несчастна. Она не любила тебя, и играла в любовь к тебе, и не знала, кто ей в действительности нужен – ты или Гейл, и это смятение было невыносимо наблюдать, ведь вокруг творилась история. Я слишком часто забывал, что она была простым человеком, девчонкой, не умеющей разобраться в своих чувствах, эгоистичной и сопротивляющейся изо всех сил давлению свыше. Тебя ей навязывал Сноу, и сама она хотела быть с Гейлом, из чувства противоречия. Этот выбор был так важен для нее, а я заставлял ее быть сильной ради великого дела, глупец! Она была Сойкой-Пересмешницей, и прощалась с тобой, смиряясь с твоей смертью, затем снова обретая шаткую надежду, затем снова теряя ее. Она играла в воина, и знала, что каждым своим выступлением убивает тебя. Конечно, одна жертва не считается, но этой жертвой был ты. Твою смерть она не простила бы себе никогда. Она и мне ее никогда бы не простила, - здесь Хеймитч смеется.

Ему нравится говорить вслух о девушке, с которой он давным-давно простился, но надежду на возвращение которой совсем недавно обрел, чтобы вновь потерять. Он говорит о Китнисс с переродком, хотя еще не знает, верит ли ему или не верит. Он видит перед собой Пита Мелларка, ставшего ему почти что сыном, но видит так же и того, кого отдал на съедение ради Китнисс. Он знает, что виноват, по большому счету, перед ними обоими, но не знает, есть ли способ хоть как-то уменьшить перед ними свои многочисленные грехи. Он предлагал убедить всех, что Китнисс Эвердин сильная, но сам не помогал ей стать сильной. Он смирялся со смертью Пита так же часто, как и она. И обретал надежду. И вновь ее терял, сознавая, что Пит станет очередным призраком, стоящим у его постели в кошмарах. Но он был старше и опытнее, и уже доподлинно знал, что всегда нужно чем-то жертвовать, и за все платить кровавую дань. А она – семнадцатилетняя девчонка – этого знать не могла.