Приз для принцев
Шрифт:
Он сидел так уже два часа и таким же образом просидел еще два. Потом устало поднялся, разделся и отправился в постель.
Еще через час сон сморил его, но даже когда он его настиг, то сопровождался неприятными снами и частыми пробуждениями. Науманн, как в лихорадке, проворочался всю ночь, а когда первый луч утреннего солнца проник в окно, он поднялся, чувствуя, что если проваляется еще немного, то сойдет с ума.
Торопливо одевшись, он вышел прогуляться по прохладному утреннему воздуху в поисках — Господи, помоги! — душевного покоя.
Он
Во-первых, у него не было оснований верить, что его любовь не безответна. Во-вторых, он был человеком весьма состоятельным, занимал высокое общественное положение, от него многого ждали, — а кто была она?
Он застонал. Она была Виви, и этого достаточно, сурово сказал он себе. Но существовала еще мадемуазель Солини. И он снова застонал.
Повернув на восток, по направлению к самым бедным кварталам города, он стремительно несся по тихим улицам, даже не задумываясь, куда идет. Через час ходьбы он почувствовал, что проголодался, поскольку последний раз ел еще вчера в обед. Тогда он зашел в дешевую закусочную, съел пару яиц и выпил кофе, не заметив потрескавшихся, грязных тарелок и запятнанной клеенки.
Потом продолжил свою прогулку в том же направлении — подальше от центра Маризи. Еще через полчаса он обнаружил, что вышел за город. Тем не менее он продолжал идти: хаос и тревога в душе не давали покоя и телу.
Виви, которой был предложен выбор между ним и мадемуазель Солини, отвернулась от него. Но сразу вслед за этой мыслью появилась другая: что он не совсем честен перед самим собой. Ведь мадемуазель Солини сумела так представить девушке альтернативу, что той ничего другого не оставалось, как отказаться от нее.
Голос мадемуазель Солини, произнесший слова «он не притворяется, что любит вас», все еще звучал в его ушах. Он громко, даже озадаченно воскликнул: «Какого черта! Надо же быть идиотом, чтобы сказать такое!»
А потом, охваченный внезапной вспышкой гнева, он стал еще угрожать мадемуазель Солини, что свяжется с Василием Петровичем.
О господи! Как он мог! Конечно, подумал он, мадемуазель Солини слишком умна, чтобы не понять, что его угроза — не более чем блеф. Он не удивился бы, если бы узнал, что она гораздо лучше его осведомлена о том, где может находиться Василий Петрович.
В одном Науманн почти не сомневался: если бы Василий, с его энергией и жаждой мести, нашел бы ее, их встреча могла бы закончиться только ее или его смертью. А она была чересчур даже живой.
Науманн вдруг резко остановился, обнаружив, что добрался до конца узкой извилистой дороги. Это вернуло его к действительности, он огляделся в некотором удивлении. Оказывается, он забрел довольно далеко от города.
Вокруг ничего не было видно, кроме пустых полей и мрачных обнаженных деревьев. Он взглянул на часы: было девять. «Однако!» — удивился он и, чувствуя
Тремя часами позже он вошел в свою комнату в полном изнеможении не только тела, но и духа, причем угнетен был еще более, чем до прогулки. Но главное, он так ничего и не решил. А что, собственно, решать? — спрашивал он себя.
Он любил Виви. Ну и что? Даже если бы мадемуазель Солини, приняв всерьез его угрозы, отказалась бы от своих притязаний на девушку, что ему делать, если Виви при этом откажется ее покинуть?
Ясно, что единственно разумное состояло в том, чтобы забыть обо всей этой истории. Это будет совсем не сложно сделать. Разве он раньше не влюблялся? Да дюжину раз! Но какой-то внутренний голос шептал ему, что Виви — дело другое. Ха! Почему другое?!
Надо думать, он, Фредерик Науманн, — не единственный человек на свете, ставший жертвой невинного личика и младенческих глаз. Глупец! Конечно, нужно забыть все это! И начать немедленно, с этой минуты.
Раздался стук в дверь. Науманн испуганно подпрыгнул в кресле, потом пригласил войти.
Дверь открылась, показалась фигура старого Шанти, консьержа. Он вошел, закрыл за собой дверь и неловко поклонился. В руках он держал пакет размером с коробку сигар, завернутый в упаковочную бумагу.
Нетерпение Науманна прорвалось в его голосе, когда он спросил:
— Что это?
— Посылка, месье. Оставлена посыльным. Вас не было.
Он сказал, что это должно быть передано вам лично, а вы знаете, я всегда…
Науманн прервал его:
— Хорошо. Положите на стол и идите. Я занят.
Когда консьерж вышел с выражением удивления на глупом лице, — потому что никогда прежде он не покидал комнату Науманна, не услышав хотя бы нескольких приветливых слов и не получив значительных чаевых, — Науманн опять откинулся в кресле, чтобы начать забывать. Он тешил себя надеждой, что это будет нетрудно.
«Какого черта я сижу как на иголках? — подумал он. — Через неделю я даже не вспомню ее имени».
Потом, спохватившись, что уже далеко за полдень и в миссии его ожидает огромный объем работы, он поднялся, чтобы сменить одежду, которая запачкалась, пока он бродил за городом. Он повязал галстук и подошел к шкафу, чтобы взять пальто и жилет. В этот момент его взгляд упал на пакет, оставленный консьержем на столе.
— Однако что бы это могло быть? — пробормотал он, отыскивая нож, чтобы разрезать бечевку.
Под бумагой оказалась серая картонная коробка. Он снял крышку и с удивлением обнаружил небольшой розоватый конверт, положенный поверх какой-то выпечки.
На конверте мелким округлым почерком было написано: «Месье Фредерику Науманну».
Он вскрыл конверт и вынул небольшой листок почтовой бумаги, на котором было написано следующее:
«Дорогой месье Науманн!
Если прошлым вечером я обидела Вас, прошу простить меня, но что могла я сделать? Возможно, Вы скажете, что я действовала из глупой гордыни, и это будет правда.