Признания на стеклянной крыше
Шрифт:
— Это случилось, когда Синтия с твоим отцом собирались позавтракать на открытом воздухе. Она пошла принести ему из дома стакан воды, а когда вернулась, он был уже мертвый. И все тарелки на столе — разбиты. И на газоне — голуби.
— Ну и что? Посуду разбил, когда упал замертво на стол. А голуби налетели склевать крошки. Это еще не значит, что к нему явился светлый ангел, и отныне все ему прощается.
— Я оставлю детей и прилечу в Коннектикут встречать тебя. Останавливаться дома тебе не обязательно. Сниму нам по номеру в «Орлином гнезде». Можешь и своего молодого человека взять с собой.
То есть, надо понимать — Джеймса
Однако решающее очко в его пользу определилось, когда он как-то утром встретился Бланке на улице, по пути в ее книжную лавку. Джеймс наткнулся на пару подростков, с остервенением мутузящих друг друга. А ну, отставить, паршивцы!прикрикнул Джеймс, оттаскивая того из двоих, который был здоровее. Такой мужчина не спасует перед непредвиденными и неблагоприятными обстоятельствами: случись ему забрести в колючие заросли — вырубит их к чертям собачьим и пустит на растопку.
Весь тот день Бланка ждала, что Джеймс что-нибудь скажет об остановленной им потасовке, но он не проронил ни слова. Последнее в череде его достоинств: непоказная скромность. Бланка не выдержала и влюбилась по уши. Выход оставался один — пускай заканчивает устанавливать полки, берет заработанные деньги и исчезает с глаз долой. Однако Джеймс Бейлисс возился со своей работой так долго, что им грозило полное разорение, если только ей с ним не переспать. Ну как — порядок?сказала она потом. Они лежали в постели. В открытое окно вливалось благоухание липовой коры. Теперь — все. Можешь идти домой.
Но Джеймс все никак не уходил. Изобретал тысячи причин: то у него дома красят стены, то приехал погостить его брат, то сам он оступился и растянул себе лодыжку. Бланка и оглянуться не успела, как он обосновался в ее квартире, где тоже имел намерение устанавливать книжные полки. Бланка, в принципе, не собиралась ехать на родину — но если бы уж пришлось, то даже не подумала бы брать с собой никакого Джеймса.
— Нечего Джеймсу делать в мире моего прошлого, — сказала она по телефону Мередит. — Ему вообще незачем тащиться в Коннектикут.
— Ты полагаешь, наши миры разделены между собой? Как разные уровни в преисподней?
— Я это точно знаю. Кроме того, и бизнес требует моего присутствия здесь.
Сущая ерунда. В книжной лавочке «Счастливый поворот» если что и удавалось продать, так одни только сказки; предприятие держалось на чистой любви к искусству, при полном отсутствии барышей и с весьма шаткими видами на появление таковых. Джеймс соорудил два низеньких стола и приставил к ним стулья для постоянных посетителей — соседских ребятишек, которые чаще приходили не покупать, а почитать любимую сказку, сидя в магазине. Чтобы хоть не вести
— Не жалеешь, что не приезжала на панихиду по Сэму? — спросила Мередит.
— Ничуть. Ее отслужили вопреки его воле. Лишь потому, что так хотели отец и Синтия.
— Приезжай во вторник. Похороны назначены на следующее утро. Лавку свою закроешь. Я закажу места в гостинице. Приедешь — расскажу, что твой отец увидел на газоне.
Бланка усмехнулась.
— Откуда тебе знать? Тебя же при этом не было.
Но Мередит уже повесила трубку, и в ответ послышалось только размытое потрескивание мертвой линии — сигнал, что на другом конце никого нет.
Бланка несла домой книги из мусорных ящиков, с блошиных рынков и благотворительных распродаж, как другие подбирают брошенных сироток. Держала стопочку книг в ванной комнате, чтобы читать, принимая ванну, хотя края страниц от этого плесневели. Читала в поезде и в автобусе, из-за чего нередко опаздывала, проезжая нужную остановку. Без книжки не умела сидеть в ресторане и могла, поглощенная чтением, начисто забыть иной раз о своей котлете, о спагетти или о сотрапезнике. Джесамин Банкс, близкая и верная подруга — с которой Бланка делила комнату в общежитии во время того страшного семестра, когда погиб Сэм, — мягко заметила ей как-то, что этим она, быть может, воздвигает буфер между реальным миром и воображаемым. В ответ Бланка рассмеялась, что подруга наблюдала за ней довольно редко:
— Ну и прекрасно! Как раз то, что мне надо!
Для Бланки и впрямь существовали раздельные, разъединенные миры. До и после, темное и светлое, реальное и воображаемое, придуманные истории в книжках и собственная житейская история — ну и, понятно, потерянное и найденное. Прелесть сказок заключалась в том, как четко проходили в них эти разграничения: страны подразделялись на королевства, королевства — на княжества, дворцы — на вышки и на поварни. Сказки были картами; картами из крови, из костей и волос — распутанными клубками подсознательного. Каждое слово в сказке было живое, осязаемое, как яблоко или камень. Каждое вело от текста к подтексту.
Сказка, которую Бланка читала в тот вечер, когда погиб Сэм, называлась «Ежик Ганс». В сказках на каждом шагу вам попадались нелюбимые дети; одни из них выживали, другие — нет. Гансом звалось горемычное создание, которое ютилось в закутке за печкой, так как родитель этого ежа видеть не мог своего отпрыска. Ганс уродился не таким, как хотелось отцу, — и тот не замечал его, забыв неудачного детеныша, как забывал своего сына Джон Муди. В глазах отца, что бы ни сделал бедный Сэм, — все тоже было не так. Есть у ребенка усы и хвост или нет — какая разница? В обоих случаях — одно и то же. Полное сходство.
Годы прошли с тех пор, как Бланка последний раз видела брата, и все равно мир без него продолжал оставаться чужим, невозможным. А вдруг произошла ошибка? Бывало же, что человек, которого считали пропавшим, все-таки выходил из дремучего леса, весь в колючках, приставших к его одежде! Да только в случае с Сэмом дремучий лес был повсюду и слишком глубоко вонзались колючки. Такое высилось нагромождение камней, что не перелезешь; такая горькая гниль таилась в сердцевине яблок, что в рот их не возьмешь. Он не сумел выбраться на дорогу.