Профессия
Шрифт:
Кто-то... Но кто? Признаться, никогда в жизни я не попадал в такие жесткие условия. Попадал – на несколько часов, пока менты разбирались, кто я. Я всегда был детективом, у меня всегда была гора оружия. Следователь Колобок – Михаил Степанович Цаплин, совсем не похожий на цаплю, а похожий на обычного тупаря в форме, на самом деле – не тупарь. У него пока нет приказа унижать и прессовать меня, поэтому он вежлив и обходителен. А то, что было по дороге, и то, что творится в камере – как бы
Кто мог так наехать? Генка... Или Леди Х? Да мало ли кто... Но уверены, что закрыли прочно...
Утро не приходит. То есть оно приходит где-то за стенами этого здания, а внутри все остается по-прежнему. Онемевшее плечо не кровоточит, и я уверяю себя, что процесс заживления уже начался и протекает успешно.
Тошно сидеть взаперти. Положенного по нормам содержания в ИВС трехразового питания, конечно, нет. Есть одноразовое – несъедобное. Прогулочный двор ничем не радует. К полудню очухивается тот, которого ломало. Кажется, не понимает, где он. Смотрит на меня мутно. Я молчу, и мне тоже мутно от его взгляда. По коридору – в соседнюю камеру – то и дело проводят нелегалов. И никого не выводят. И наверное, в соседней камере, намного теснее, чем в нашей. Вот и кайфовая Москва...
Около двух часов дня за мной приходят. Это свидание. Кто-то с воли пришел меня проведать. Надеюсь, что Эдита.
Это, действительно, Эдита. Но ее лицо – чуть светлее ее черных волос. И мне хочется броситься к ней и спросить, что с ней. Но она бросается ко мне первой...
Комната для свиданий побольше нашей камеры. Стол и по бокам два стула. Дверь закрывается, и Эдита тоже оказывается взаперти. Это очень неприятное чувство. Она невольно оглядывается на дверь... Я сажусь. И ей ничего не остается, как сесть напротив и сложить руки на столе...
– Вы тоже неважно выглядите, – говорю я ей.
Она отворачивается.
– У меня не очень хорошие новости. Поэтому я скажу их сразу. Мой отец не может ничего сделать. У них какой-то приказ напрямую из силового ведомства, они не берут денег и отказываются вообще это обсуждать. Конфликт между министерствами не нужен, вы понимаете. Сейчас мы пытаемся узнать, чья это воля. Но на всякий случай – подумайте о хорошем защитнике...
Я киваю. На ней нет лица.
– Не волнуйтесь так. Эдита. Я сам адвокат. Я справлюсь...
Она молчит, но я вижу, как ей горько и обидно за меня.
– Что у вас с рукой? – спрашивает она, чтобы перевести разговор.
Но это тоже неудачная тема.
– Немножко повредил, уже почти зажило...
– Илья, что делать, скажите? Что вообще можно сделать?
Я пожимаю плечами.
– И не такие люди,
– Если они кому-то переходили дорогу.
– Значит, и я где-то проскочил на красный. Знаете, в чем дело, Эдита? Когда дома я руководил детективным бюро, и у меня, и у моих коллег, было чувство, что мы все делаем хорошее, полезное дело. Мы профессионалы и делаем его лучше, чем милиция. Мы помогаем тем, кому милиция не в силах помочь. Мы ищем пропавших людей, мы раскрываем тяжелейшие преступления. А когда я стал работать здесь, знаете, что я понял? Я понял, что то, чем мы занимаемся, чаще всего незаконно, что мы выполняем заказы тех, кто хочет обойти закон, что детективное агентство – это публичный дом, единственная цель которого – доставит клиенту максимум удовольствия. А те, кому мы не доставили должного удовольствия, вполне могут начать сводить с нами счеты. Я решил уйти. И если – уходя – я перешел кому-то дорогу, я не виноват...
– Вы ушли из бюро?
– Вчера.
Кажется, она хочет спорить.
– Но вы же помогли мне... Если бы не вы...
– Это частный случай. Очень частный, Дита. На свете уже нет такого великодушия, каким вы обладаете, и таких людей, как вы, следовало бы заносить в Красную Книгу. Но даже в этом частном случае я поступил совершенно противозаконно.
Она улыбается сквозь слезы.
– А вы? Не из Красной Книги?
– А я – самый обычный. Просто не хочу сидеть в тюрьме за преступления, которых не совершал.
– Боже! Я не знаю, чем вам помочь...
И я сожалею, что поставил перед ней такою непосильную задачу.
– Не волнуйтесь, Дита. Все закончится хорошо, и мы еще выпьем кофе...
В камере та же история. После полученных передач мои компаньоны сидят тихо, потом у одного открывается рвота, а другие просто таращатся на него.
И я начинаю понимать, что моя психика не готова к подобным испытаниям. За годы комфортной жизни я стал чистюлей. Я страдал только от любовных перипетий и несбывшихся надежд, но не страдал от того, что начинают гнить раны и тошнит – за компанию с кем-то, от тесного соседства с наркоманами, от грязи, от безволия несвободы. Чтобы выдержать все это, нужны совсем другие настройки...
– Мне нужен доктор, – заявляю я в вечерней беседе со следователем Цаплиным.
– Вам не положено, – отвечает на это Цаплин-Колобок.
Я берусь за голову.
– Михаил Степанович, уж кто-кто, а я знаю свои права...
– Ну, и знайте себе. Конечно, – соглашается он, – это ваше право – знать свои права.
Каламбурит.
– Я подозреваю, что вы не дело, а тексты для Comedy Club пишете.
Он улыбается.