Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)
Шрифт:
Использование данных из Каменной могилы (Приазовье) и памятников сурско-днепровской культуры требует весьма критического подхода, так как они почти не опубликованы, плохо датированы, а правильность определения костного материала с них вызывает серьезные сомнения [102, с. 9—26; 266, с. 16–18, 21, 22, 54; критику см. 331, с. 89–91; 334, с. 22; 335, с. 67, 68; 975, с. 384–387]. Общая же картина, выявленная по широкому кругу археологических и палеозоологических источников, показывает, что появление домашних животных в южных районах Восточной Европы скорее всего было связано с культурными влияниями, идущими с запада [334, с. 19–24]. Это подтверждается последними исследованиями в Приазовье, где раскопано уже несколько поселков оседлых охотников, рыболовов и собирателей (поселения Матвеев Курган 1 и 2, Ракушечный Яр)> которые постепенно переходили к скотоводству и земледелию, заимствуя навыки у соседей [173, с. 49–52; 28, с. 23–28].
На указанных памятниках Приазовья с самого начала встречаются, хотя и в малом количестве, кости домашних животных (крупного рогатого скота, овец, коз, свиней и собак), а также косвенные показатели земледелия (роговые мотыги, зернотерки, вкладыши жатвенных ножей). Абсолютная хронология этих поселений и источники внешних влияний пока что до конца не ясны. Вместе с тем, по предварительным данным, речь может идти о контактах с буго-днестровской культурой на протяжении VI— первой половины V (второй половины VI–V) тысячелетия
Под влиянием буго-днестровской культуры началось становление производящего хозяйства и в более северных районах. К началу V (концу V) тысячелетия до н. э. от ее носителей получили первых домашних животных (крупный рогатый скот, свиней, коз и овец) племена днепро-донецкой культуры, а во второй половине V — первой половине IV (IV) тысячелетия до н. э. они уже занимались земледелием и скотоводством [315, с. 9—11; 17, с. 112–128]. Любопытно, что раньше всего новые формы хозяйства победили в южной степной и лесостепной зонах расселения днепро-донецкого населения, тогда как в северной, лесной зоне охота и рыболовство доминировали до самого конца существования этой культуры. Этот факт показывает те очевидные трудности, с которыми сталкивалось производящее хозяйство в лесных областях, где местному населению было проще заниматься охотой и рыболовством. Поэтому оно было мало заинтересовано в переходе к земледелию и скотоводству, так как в лесной зоне это требовало выработки особых приемов, приспособленных к специфическим условиям местной природной среды. Поэтому глубокое проникновение производящего хозяйства в лесную полосу произошло довольно поздно.
В связи с исследованиями неолитических памятников в Белорусском Полесье некоторыми исследователями была выдвинута идея о возможности местной самостоятельной доместикации тура здесь в раннем неолите [922, с. 197]. Основанием для этого послужили находки на поселении Камень 2. Однако на этом поселении, содержащем два неолитических слоя, разорванных во времени, остеологическая коллекция не была соответствующим образом расчленена. Весьма вероятно, что обнаруженные кости домашних животных относились к слою позднего неолита, когда местное население испытывало сильное влияние со стороны пришлых земледельцев и скотоводов культуры шнуровой керамики (подробно см. [378]). Впрочем, отдельные домашние животные могли проникать сюда и раньше, так как связи с южными культурами, и в частности с буго-днестровской, фиксируются в Южной Белоруссии едва ли не с раннего неолита [132, с. 56, 57] [9] .
9
Сложность проблемы возникновения производящего хозяйства в Белоруссии была недавно подчеркнута А. А. Формозовым (см. [335, с. 101]).
В целом на южных границах лесной зоны земледелие и скотоводство появились во второй четверти IV (рубеже IV–III) тысячелетия до н. э. под явным влиянием со стороны южных племен. Мощный импульс этот процесс получил во второй половине III–II (конец III–II) тысячелетиях до н. э. в связи с последовательными миграциями носителей ряда культур шнуровой керамики и боевых топоров (подробно о проникновении производящего хозяйства в лесную зону см. [169, с. 149–163; 297, с. 181–192; 734, с. 50]). В ходе их расселения происходило знакомство аборигенов с новыми видами хозяйства, однако, как свидетельствуют материалы, кропотливо собранные Ю. А. Красновым, процесс заимствования шел весьма медленно.
Если Передняя Азия является классическим образцом местного становления производящего хозяйства, то европейские материалы дают наиболее полную картину его распространения и позволяют довольно подробно изучить механизм этого процесса. Сейчас выяснено, что крупные миграции больших масс населения на сравнительно далекие расстояния в неолите если и происходили, то крайне редко. В гораздо большей степени распространение производящего хозяйства было связано не с ними, а с медленным расселением земледельческо-скотоводческих групп в процессе сегментации [488, с. 45–48; 474, с. 176–180; 397, с. 674–687; 224а]. Причины расселения имели прежде всего социально-экономический характер (рост населения, нехватка земли, необходимость расширения процесса производства и т. д.), однако его направление и границы во многом определялись экологическими факторами. Эти факторы были весьма удачно сформулированы К. Бутцером [468, с. 573–581], который подчеркнул следующие важные закономерности в расселении древних земледельцев по территории Европы. Первоначально ранние земледельцы селились в Юго-Восточной Европе в районах, в целом сходных по природной обстановке с переднеазиатскими. Их миграция в Центральную Европу происходила в период максимально теплой фазы атлантического времени. Она была направлена на очень плодородные лессовые равнины, обработка которых могла вестись крайне примитивными средствами, давая при этом обильные урожаи. Начало миграции потребовало существенных изменений в материальной культуре и образе жизни и выработки их новых форм, более подходящих к обитанию в новой природной среде. Заселение холмистых районов с более кислыми и частично щелочными лесными почвами произошло еще позже, когда были выведены менее прихотливые сорта культурных злаков. Еще позже земледельцы появились на болотистых влажных почвах. На севере граница раннеземледельческой области надолго установилась у глинистых морен, оставленных последним ледником. Теми же основными принципами ранние земледельцы руководствовались и при заселении лессовых степей Восточной Европы и прибрежных районов Западной Европы.
Почти во всех отмеченных случаях заселению подвергались пустующие земли, которых избегало мезолитическое население. Так было на лессовых и аллювиальных равнинах крупных рек Центральной и Восточной Европы [976, с. 68], так было и на больших равнинах в некоторых других районах (например, на равнине Тавольере в Южной Италии [693, с. 187–191]). Напротив, в областях, ранее заселенных мезолитическими охотниками, рыболовами и собирателями, наблюдалась гораздо более сложная картина. Во многих из них появление неолитической техники, а вместе с ней земледелия и скотоводства не нарушало плавного развития местных культурных традиций, которые во многом оставались прежними. Такая картина сплошь и рядом встречалась в средиземноморской зоне и в некоторых областях Восточной Европы [335, с. 63–79; 976, с. 96, 102–105; 872, с. 44; 413, с. 131–150]. В этом случае, по-видимому, если и можно говорить о миграции ранних земледельцев, то лишь имея в. виду инфильтрацию мелких коллективов, быстро растворявшихся в местной культурной среде, передавая новые знания и идеи вместе с их материальным воплощением (культурные растения и домашние животные и в меньшей степени орудия труда) аборигенам. Таким образом, главный механизм описываемого процесса заключался в активном заимствовании, или диффузии. Процесс заимствования был специально рассмотрен Р. Уайтхауз на материалах Южной Италии [1021, с. 239–252]. По мнению этой исследовательницы, главную роль в нем сыграло косвенное влияние земледельческо-скотоводческого населения, само присутствие которого оказывало существенное воздействие на местную природную среду (истребление диких животных и растений или же оттеснение их в другие места). В итоге условия для ведения прежнего образа жизни аборигенами значительно ухудшались. Наиболее перспективный выход из создавшейся кризисной ситуации заключался для них в постепенном заимствовании новых методов ведения хозяйства у соседей. Причем в первую очередь произошло их знакомство с домашними животными, и лишь — позже совершился переход к комплексному земледельческо-скотоводческому хозяйству. Очевидно, первых домашних животных они добывали путем охоты и грабежа, чему есть масса этнографических аналогов. К собственному разведению скота они перешли, видимо, много позже.
Рассмотренные процессы, несомненно, вели к тому, что характер производящего хозяйства с переносом в новую природную или культурную среду так или иначе видоизменялся: менялось соотношение между различными его формами, происходила доместикация местных видов растений и животных. На Балканах и в Греции, а также во многих районах Средиземноморья, благоприятных для выпаса мелкого рогатого скота, он сохранял ведущее положение в стадах ранних земледельцев, тогда как крупный рогатый скот и свиньи занимали подчиненное место, хотя в ряде случаев и прослеживался процесс их местной доместикации. Напротив, носители культуры линейно-ленточной керамики разводили прежде всего крупный рогатый скот. Со временем в ходе их адаптации к местным условиям в хозяйстве возрастала и роль свиноводства, а значение коз и овец, наоборот, постепенно уменьшалось. В Северной Европе главными сельскохозяйственными животными с самого начала были крупный рогатый скот и свиньи, а мелкий рогатый скот встречался много реже. В Восточной Европе на первых порах наблюдалось то же самое. В дальнейшем эта стройная картина много раз нарушалась в связи с появлением новых пришлых культур, с проникновением населения в степи, с некоторой переориентацией хозяйства ряда этнических массивов, достигших более высокой технической оснащенности, и т. д. (подробно об этом см. [819]).
В последние годы в литературе появилось мнение о наличии особого пути развития, который будто бы проходят охотники-рыболовы, занимающиеся также и скотоводством [159, с. 180–181; 217, с. 124–126; 104, с. 25–29]. Выше уже отмечалось полное отсутствие каких-либо бесспорных данных о самостоятельной доместикации большинства сельскохозяйственных животных у такого населения. Домашние животные, как правило, попадали к нему разными способами от соседних земледельцев и скотоводов. Ниже будут рассмотрены этнографические примеры этого процесса. Здесь же следует отметить, что проникновение земледельческо-скотоводческого комплекса к охотничье-рыболовческому населению порой действительно начиналось с появления у него домашних животных как более мобильной части этого комплекса. Именно такая картина встречается порой в раннем неолите на юге Восточной Европы, а также в некоторых других районах Европы. Однако само по себе наличие немногочисленных домашних животных еще не свидетельствует о скотоводстве, так как этих животных люди могли получать с помощью обмена или же грабежа. С другой стороны, якобы полное отсутствие следов земледелия далеко не всегда означает его действительное отсутствие. Дело в том, что весьма примитивное раннее земледелие не. требовало сколько-нибудь сложного орудийного комплекса и часто имело дело с теми же орудиями, что и собирательство. В то же время зерна культурных растений обладают гораздо худшей сохранностью, чем кости животных, и обычно обнаруживаются в особо благоприятных условиях, которые встречаются не так уж часто. Поэтому на многих ранненеолитических памятниках Европы единственным доказательством наличия земледелия зачастую служат находки черепков посуды с отпечатками зерен культурных растений. Ясно, что в докерамических слоях исчезает и этот наиболее надежный источник, однако вряд ли такую картину всегда безоговорочно надо расценивать как доказательство отсутствия земледелия в соответствующую эпоху. Не случайно на памятниках, где в ранний период фиксируются кости домашних животных, в последующую эпоху неизбежно обнаруживаются и свидетельства земледелия. Это означает только одно: для ранней эпохи таких свидетельств еще найти не удалось, но, возможно, с развитием техники исследования удастся найти в будущем. Поэтому сейчас трудно безоговорочно разделить точку зрения тех специалистов, которые считают, что, по современным данным, можно с уверенностью утверждать приоритет проникновения скотоводства перед земледелием для различных районов Европы.
Африка
Колебания мирового климата конца плейстоцена — голоцена оказали важное воздействие на ландшафт и гидрографический режим большей части Африки. Как и в других районах мира, в последний ледниковый период здесь наблюдалась температура, на 5–8° более низкая, чем сейчас [1059, с. 44, 45]. Затем наступило длительное потепление, изредка прерывавшееся временными холодными интервалами. Начиная с конца плейстоцена Африка пережила несколько гумидных фаз, в течение которых осадки были более обильны, а уровень воды в реках и озерах — выше современного. В эти периоды площади, занимаемые пустынями, сокращались до минимума. Хуже всего известна ранняя гумидная фаза. В Верхнем Египте и в Нубии она датируется концом верхнего палеолита, когда климат был несколько холоднее и влажнее, чем сейчас [469, с. 182, 183; 1010, с. 245]. В последующем наблюдались две или три влажные фазы, разделенные сухими промежутками. Точная датировка этих фаз и сведение их локальных проявлений в единую непротиворечивую картину представляет большие сложности, так как соответствующие работы еще только начинаются. Поэтому выводы разных специалистов, пытавшихся нарисовать общую картину, пока что несколько разнятся между собой. Так, К. Бутцер отмечает три влажных периода в голоцене и датирует их 9250 (8250) или 10 700 (9700)—7400 (6400) гГ. до н. э., 6000–2650 (5100–2200) гГ. до н. э. и 1800—480 (1600—500) гГ. до н. э. [468, с. 581–585]. Дж. Саттон пишет о двух фазах: X — начало VII (IX — начало VI) тысячелетия до н. э. и середина V — середина III (IV–III) тысячелетия до н. э. [962, с. 527–529]. Е. фон Циндерен Бэккер также выделяет две фазы: 9500–4600 (8500–4000) гГ. до н. э. и 3640–1140 (3000–1000) гГ. до н. э., разделенные, по его мнению, более холодным и сухим промежутком [1059, с. 47, 48]. Судя по результатам изучения озерных отложений Восточной Африки, две ранние влажные фазы охватывали периоды 11 000—9500 (10 000—8500) гГ. до н. э. и 9000–7000 (8000–6000) гГ. до н. э. [470, с. 1069–1076]. Причины разногласий между исследователями заключаются, по-видимому, во-первых, в недостаточной разработанности методов абсолютного датирования, а во-вторых, в разнообразии локальных природных условий в Африке, которое оставляло свой отпечаток на общей картине, вследствие чего общемировые климатические изменения по-разному отражались в различных районах континента. Как бы то ни было, большинство специалистов сейчас сходится в том, что в интересующий нас период в Северной Африке и Сахаре наблюдалась влажная фаза в конце плейстоцена и две влажные фазы в раннем и среднем голоцене, причем последняя из этих фаз имела более умеренный характер, чем первые. Наличие полноводных рек и озер, связывавших удаленные друг от друга районы, значительно облегчало контакты между людьми и приводило к формированию культурного единства на обширных территориях. В этом, по справедливому мнению Дж. Саттона, заключалось важное значение влажных периодов голоцена для населения Сахары [962, с. 529].