Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)

Шнирельман Виктор Александрович

На Северный Кавказ земледельческо-скотоводческий комплекс в основном проник значительно позже, чем в Закавказье [237; 332].

Прикаспий и Средняя Азия

Вопрос о возникновении производящего хозяйства в Юго-Восточном Прикаспии и других районах Средней Азии требует особого рассмотрения в связи с тем, что происходящие оттуда материалы используются порой для чересчур широких построений без достаточных на то оснований. Первый исследователь пещер Южного Прика-спия К. Кун считал, что в позднем мезолите здесь началась доместикация коз и овец, которая привела к возникновению скотоводческой экономики в раннем неолите, тогда как земледелие появилось позже [505, с. 50]. Эта идея была развита Г. Польхаузеном, утверждавшим, что местные мезолитические охотники перешли к кочевому скотоводству, сопровождая стада диких животных [879, с. 1—17]. Произвольность и тенденциозность построений Г. Польхаузена не раз отмечалась в литературе [821, с. 421, 422; 822, c. 87, 88], что позволяет не останавливаться на них подробно. Важно лишь указать, что недавние исследования в Прикаспии показали слабость основного аргумента Г. Польхаузена, который считал, что местные природные условия не благоприятствовали обитанию диких коз и овец, и связывал появление здесь этих животных со скотоводством. Раскопки в пещере Али Таппех показали, что охота на диких коз и овец велась в Южном Прикаспии по меньшей мере с XII (XI) тысячелетия до н. э. [786, с. 396, 397]. Колебания же роли различных видов животных в охоте, по этим данным, удалось связать с колебаниями уровня Каспийского моря, оказывавшими значительное воздействие на микроклимат и природное окружение и заставлявшими человека существенно видоизменять характер своей хозяйственной деятельности. Удельный вес основных объектов охоты (тюленей, газелей, коз и овец) жителей Южного Прикаопия в конце плейстоцена и начале голоцена постоянно менялся [786], причем в позднем мезолите главной добычей охотников стала газель, кости которой составляют более 70 % всех костей в соответствующих слоях пещеры Белт, тогда как на кости коз/овец в тех же слоях приходилось всего 4,1 % [505, табл. 4BJ. Приведенные цифры наглядно показывают, что ни о какой особой роли коз/овец в позднемезолитическом хозяйстве говорить не приходится. Ранний неолит пещеры Белт (сл. 8—10) известен слишком плохо, чтобы делать какие бы то ни было выводы о доместикации. Вообще следует обратить внимание на тот факт, хорошо известный специалистам, что остеологические материалы с этого памятника никогда серьезно не изучались [897, с. 127, 132; 1057, с. 133; 738, с. 57]. Выводы К. Куна об относительно «высоком» содержании костей молодых особей в слоях раннего неолита основываются на малопредставительной статистике (из 11 костей коз 3, а из 7 костей овец 1 принадлежали молодняку). Более правдоподобно наличие домашних коз/овец в период позднего неолита (сл. 1–7), когда кости этих животных преобладали. Однако и для этого периода сколько-нибудь детальные остеологические последования отсутствуют. Что же касается крупного рогатого скота и свиней, то за неимением достаточных данных судить что-либо об их доместикации пока что рискованно. Данные из пещеры Хоту [506, с. 232–246; 507, с. 174–216] еще более фрагментарны, чтобы судить по ним о тенденциях развития местного хозяйства. Столь же мало изучен вопрос о появлении земледелия в Южном Прикаспии, что во многом связано с неразработанностью методов (исследования раннего земледелия (В период раскопок К. Куна. Хронология прикаспийских пещер также не была окончательно установлена К. Куном. Последняя попытка их синхронизации, предпринятая Ч. Макберни, показывает, что производящее хозяйство возникло здесь вряд ли ранее начала VII (VI) тысячелетия до н. э. [786, табл. V]. Таким образом, имеющиеся сейчас материалы из Южного Прикаспия требуют весьма осторожного к себе отношения. Не отрицая возможности появления здесь производящего хозяйства или хотя бы отдельных его элементов в раннем неолите, хочется подчеркнуть, что окончательное выяснение этого вопроса — дело будущего.

Наиболее ранние памятники оседлоземледельческого населения на территории Средней Азии представлены джейтунской культурой второй половины VII — начала VI (второй половины VI — начала V) тысячелетий до н. э., которая локализуется в подгорной полосе Копет-Дага [29; 217]. Происхождение джейтунской культуры до сих пор остается неясным. Одно время предполагалось, что предками джейтунцев могли быть охотники и собиратели Южного Прикаепия или Туркмено-Хорасанских гор. Однако до сих пор поиски в этих направлениях ничего не дали, хотя, конечно, трудно отрицать некоторый вклад этого на селения в формирование джейтунской культуры (см. об этом [217, с. 76, 77]). Не. раз исследователи пытались обосновать наличие ее местных корней распространенностью диких видов пшеницы и ячменя, коз и овец в Туркмено-Хорасанских горах, что будто бы обусловило их доместикацию автохтонным населением [214, с. 90; 159, с. 196; 119, с. 218–225]. Слабость этих аргументов заключается в том, что сами по себе биологические предпосылки не порождают производящее хозяйство автоматически, а поиски предков джейтунцев в близлежащих горах так и не увенчались успехом. Кроме того, судя по данным биологов, ни ячмень, ни пшеница не являются исконно дикими в Северо-Восточном Иране, Средней Азии и Афганистане [1060, с. 53]. Обнаружение среди древнейших культурных растений джейтунцев мягкой и карликовой пшеницы [29, с. 64; 217, с. 79] свидетельствует о том, что их земледелие было не так уж примитивно, поскольку оба вида произошли не непосредственно от диких, а от уже культурных растений, эволюция которых наблюдалась в Передней Азии/ где они имелись в VIII–VII (VII–VI) тысячелетиях до и. э. [1060, с. 60–63; 903, с. 47; 198, с. 97].

Не менее поучительна история сложения скотоводства у джейтунцев. Изучавший остеологическую коллекцию В. И. Цалкин пришел к заключению, что на самом раннем этапе у них уже имелись по крайней мере домашние козы, а на позднем — овцы [352, II, с. 123–126]. Признаки доместикации были установлены им прежде всего по морфологическим критериям, а поэтому его выводы особенно надежны. Впрочем, не исключена возможность, что в дальнейшем удастся обнаружить кости домашних овец и на памятниках раннего периода. В поздний период, по мнению В. И. Цалкина, у джейтунцев имелся и крупный рогатый скот [352, II, с. 148]. В. И. Цалкин убедительно показал, что домашние овцы джейтунцев родственны диким овцам Передней Азии, а не местному афганскому барану [352, II, с. 135].

Таким образом, одно только изучение биологических основ производящего хозяйства позволяет установить какие-то связи джейтунцев с Передней Азией. О том же говорит и характер их материальной культуры [217, с. 64–77]. В свете отмеченного было бы естественным открытие в Северном Иране памятников, более ранних, чем джейтунская культура, и генетически с ней связанных. И действительно, в начале 70-х годов в этом направлении были сделаны некоторые шаги, давшие весьма обнадеживающие результаты. Недавние раскопки в Тепе Загех в Северном Иране показали, что движение земледельцев и скотоводов из загросского центра на северо-восток и восток, в сторону Прикаспия, к последней трети VIII (VII) тысячелетия до н. э. было уже в разгаре [827, с. 216]. Исследования в долине Гюргеыа и у южных отрогов Эльбруса расширили ареал джейтунской культуры, которая, как выяснилось, располагалась не только на территории Южной Туркмении, но и в сопредельных районах Северного Ирана [217, с. 77; 781, с. 222, 223; 800, с. 194]. Учитывая северо-западное и юго-восточное направления расселения джейтунцев в известный нам период [29, с. 22], вполне возможно предположить появление их предков с юго-запада. Предоставляется правомерным видеть этих протоджейтунцев в земледельческо-скотоводческих группах, продвигавшихся на восток по территории Северного Ирана и захватывавших по пути местных охотников и собирателей, передавая им навыки ведения производящего хозяйства. Возможно, что культура непосредственных предшественников джейтунцев представлена на западном тепе Санг-е Чаксамак, где обнаружено близкое по облику поселение, но почти без керамики [781, с. 222, 223]. Таким образом, можно предполагать переселение отдельных групп из Ирана в Южную Туркмению в начале VII (VI) тысячелетия до н. э., что и привело к возникновению там земледелия и скотоводства. Если домашних коз и овец пришельцы пригнали с собой, то тур теоретически мог быть одомашнен ими на месте, так как в неолите он еще встречался в Средней Азии [258, с. 247]. Однако известно, что охота на тура не играла сколько-нибудь существенной роли у джейтунцев. Поэтому справедливым представляется предположение В. И. Цалкина о заимствовании крупного рогатого скота из Передней Азии [352, II, с. 135]. Кроме указанных домашних животных у джейтунцев была собака [217, с. 87].

Процесс проникновения домашних животных в другие районы Средней Азии известен плохо. В Больших Балханах жили дикие козы и овцы, которые наряду с джейранами составляли основную добычу местных охотников начиная с мезолита. Однако здешние овцы имеют иной кариотип, чем азиатские муфлоны, и не могут считаться предками домашних. Кроме того, тесные контакты с южным населением и частые перемещения отдельных коллективов в южных и восточных районах Прикаспия позволяют предполагать проникновение сюда домашних животных извне. Видимо, не случайно древнейшие данные о домашних козах происходят из слоя IV (по-видимому, из верхней его части) Дам-Дам-Чещме 2. В это время, во-первых, количество костей коз (или овец) внезапно возрастает, а во-вторых, фиксируется сильное вликние с юга, которое Г. Ф. Коробкова даже склонна связывать с приходом нового населения. Любопытно, что в этом слое отмечаются параллели с ранней джейтунской культурой [208, с. 119, 123; 161, с. 22], а возможно, ом оставлен каким-то предджейтунским населением [217, с. 63]. Севернее, в Джебеле, в этот период смены населения не наблюдается, нет там и домашних коз, которые появляются позже (слои 3–4) [349, с. 220, 221].

Имея в виду указанные памятники, В. М. Массон выделяет скотоводческий путь становления производящего хозяйства. Он отмечает его сложность и длительность, избегая, однако, характеризовать его более детально [216, с. 112]. Заполняя этот пробел, надо отметить, что скотоводческий путь, о котором сейчас часто пишут, был связан либо с земледельческо-скотоводческими группами, в силу тех или иных обстоятельств оторвавшимися от своих земледельческих баз, либо с проникновением отдельных домашних животных к охотникам, рыболовам и собирателям. Но в условиях неразработанности скотоводческих методов и малочисленности стад скотоводство не могло существовать без поддержим со стороны земледелия. Поэтому так называемые преимущественно скотоводческие группы очень, быстро теряли скот и возвращались к охоте, рыболовству и собирательству. Еще скорее домашних животных, попавших к ним, съедали охотники. Именно поэтому так редки сведения о появлении домашних животных на большей части Средней Азии в VII — первой половине III (VI–III) тысячелетия до н. э.

Иная ситуация складывалась на протяжении большей части III тысячелетия до н. э., когда кости домашних животных начали появляться то тут, то там в районах, ранее занятых охотниками, рыболовами и собирателями, а также в сопредельных областях. Впервые такие находки были сделаны в Усть-Нарыме (первая четверть III [третья четверть III] тысячелетия до н. э.) в Восточном Казахстане [360, с. 6] и на развеянных поздне-кельтеминарских стоянках у от. Саксаульской (третья четверть III [конец III] тысячелетия до н. э.) в Северном Приаралье [330, с. 7, 10; 335, с. 118]. На первом памятнике были встречены кости, «возможно, домашних коз или овец», а на втором — крупного рогатого скота и овец. Хотя связь этих находок с поздним неолитом вызывает у некоторых специалистов сомнение, последние археологические исследования в Казахстане в целом подтверждают мнение А. А. Формозова о том, что к концу III (началу II) тысячелетия до н. э. скотоводство и, возможно, земледелие широко распространились в Северном Казахстане [330, с. 11]. О том же свидетельствуют многочисленные находки костей крупного рогатого скота, лошадей и реже мелкого рогатого скота в энеолите Южного Зауралья [219, с. 122] и аналогичные открытия на поселениях лесостепной полосы Западной Сибири в эпоху ранней бронзы [230, с. 66; 174, с. 107–109]. Выводы Г. Н. Матюшина о возникновении скотоводства на Южном Урале в неолите в бореале или начале атлантического периода [220, с. 92] резко расходятся с материалами со всех сопредельных территорий и требуют проверки. Полное отсутствие на названных выше памятниках свидетельств о синхронном со скотоводством появлении земледелия связано, возможно, с гораздо большими сложностями, которые стоят перед исследователем (при поисках данных о раннем земледелии, требующих зачастую особых, к сожалению, еще мало разработанных приемов. Первый этап распространения производящего хозяйства по территории Средней Азии с юга на север был, видимо, связан с расселением южных земледельческо-скотоводческих племен и их смешением с местным охотничье-рыболовческим населением или же их влиянием на последнее. Во всяком случае, раскопки, на территории Узбекистана на таких памятниках, как Заман-Баба и Сапалли-тепе, полностью подтверждают эту картину [342, с. 105–109; 134, с. 174, 175; 20, с. 5, 116]. Однако только в ходе дальнейших исследований удастся, видимо, установить механизм этого процесса и причину, которая привела его в действие именно в III тысячелетии до н. э.

Особый интерес в связи с проблемой раннего скотоводства представляет гиссарокая культура VI — первой половины V (конец VI–V) тысячелетия до н. э., распространенная в подгорных лессовых районах Таджикской депрессии и кое-где заходящая на территорию Афганистана. Вопрос о хозяйстве ее носителей дискуссионен. В. М. Массон считает гиссарцев бродячими охотниками, собирателями или в лучшем случае скотоводами [216, с. 116]., По мнению А. П. Окладникова и В. А. Ранова, основу их хозяйства составляли земледелие и скотоводство [250, с. 11–71; 133, с. 89–92; 277, с. 24–26], тогда как Г. Ф Коробкова доказывает, что они занимались главным образом отгонным скотоводством [160, с. 207–210]. Окончательно решить этот спор по одним только археологическим материалам сейчас невозможно, так как их немного и они допускают разное толкование. Неверно считать гиссарцев бродячим населением. Каменные; выкладки и толстые обмазки полов, обнаруженные на некоторых памятниках, свидетельствуют если не о полной, то по крайней мере об относительной оседлости. В последние годы удалось выяснить, что ежегодные передвижения гиссарцев имели правильный сезонный характер, так как их памятники четко делятся на две группы: многослойные базовые поселения и временные лагеря [387, с. 145, 146]. Попытка Г. Ф. Коробковой обосновать свою точку зрения привлечением экологических данных не увенчалась успехом: вопреки ее мнению, как подчеркивает В. А. Ранов, тяготение гиссареких поселений к лессовой зоне весьма показательно в том отношении, что отгонное скотоводство в Средней Азии может существовать вне этой зоны, а богарное земледелие не может [278, с. 51]. Малочисленность земледельческого инвентаря (зернотерок, вкладышей жатвенных ножей) у гиссарцев Таджикистана объясняется, вероятно, их недостаточной изученностью, поскольку у родственного им населения Северного Афганистана в неолите жатвенные орудия встречались во множестве [887, с. 28]. Сами гиссарцы в ранний период уже использовали мотыги [162, с. 77–80], которые могли служить им и для земледелия. Исследователи гиссарской культуры, по-видимому, еще не использовали в полной мере возможности метода споро-пыльцевого анализа, который в сходных условиях помог выявить наличие земледелия у носителей культуры бурзахом (Северная Индия) ранее считавшихся охотниками, рыболовами и собирателями [990, с. 8]. Изучение костей животных показало, что у населения Южного Таджикистана и Северного Афганистана в неолите имелись домашние козы и овцы [6] . К сожалению, их роль в системе хозяйства остается невыясненной, так как костный материал был либо очень малочисленным, либо смешанным с более поздним [258, с. 246, 247; 864, с. 73, табл. 16]. Все это не позволяет согласиться с мнением о том, что в рассматриваемых районах совершился самостоятельный переход от охоты к скотоводству, а от него к примитивному земледелию в период XI–VI (X–V) тысячелетий до н. э. [279, с. 146; 887, с. 80]. Облик предшествующих гиссарской культуре пластинчатых индустрий, вызывающих в памяти западные аналогии, а также западные контакты самих гиссарцев, о которых не раз писали исследователи [133, с. 91; 307, с. 148], — все это делает весьма правдоподобной гипотезу о проникновении домашних животных с запада. Отсутствие представительной статистики не позволяет судить о том, идет ли здесь речь о скотоводческом хозяйстве или о проникновении домашних животных к охотникам и собирателям. Столь же мало можно сейчас сказать о том, знали ли гиссарцы земледелие. Остается согласиться с мнением А. X. Юсупова, справедливо считающего, что вопрос о характере хозяйства гиссарцев остается пока что открытым [388, с. 34].

6

Утверждение Д. Перкинса о том, что домашние козы и овцы, а возможно, и крупный рогатый скот появились в Северном Афганистане еще в докерамическом неолите в X–VIII (IX–VII) тысячелетиях до н. э. [864, с. 70], не может приниматься в расчет без подробной публикации материала, так как, по словам квалифицированных палеозоологов, для периодов мезолита и неолита не только доместикационные признаки, но и отделение костей коз и овец друг от друга представляют собой весьма сложную и зачастую не разрешимую задачу [352, II, с. 121–123]. Тем не менее и для периода керамического неолита Д. Перкинс не дал сколько-нибудь развернутого обоснования своей точки зрения. Более того, судя по приводимой им таблице, он не вполне уверен в наличии домашних овец даже в слоях керамического неолита.

Южная Азия

Считается почти общепризнанным, что производящее хозяйство проникло в долину Инда с северо-запада. Однако по вопросу о механизме этого процесса мнения специалистов расходятся. Одни из них отводят главную роль медленной инфильтрации небольших групп земледельцев и скотоводов и смешению их с местным населением, другие пишут о передаче земледельческо-скотоводческих навыков путем заимствования [613, с. 33 и сл.; 772, с. 110 и сл.; 391, с. 100 и сл.; 569, с. 102 и сл.; 411, с. 170, 171; 918, с. 87, 88]. Хотя и немногочисленные, антропологические данные как будто бы свидетельствуют о первом [411, с. 170, 171]. Постепенный процесс проникновения земледельческо-скотоводческих групп через горные районы Белуджистана в долину Инда шел в течение VII — первой половины IV (VI–IV) тысячелетия до н. э. К концу этого периода вся долина вплоть до низовьев Инда была густо заселена. В литературе порой встречается утверждение о том, что пришельцы были прежде всего скотоводами, которые лишь позже переходили к земледелию. Оно основано на некритическом подходе к интерпретации данных из древнейших горизонтов теллей, которых при современной технике раскопок удается достичь на чрезвычайно ограниченной площади. Так, У Феарсервис, исследовавший поселение Кили Гхул Мохаммед, одно время считал, что здесь первоначально обитали скотоводы. Однако позже он пересмотрел свою концепцию, указав на то, что она мало обоснована материалом, так как древнейшие слои были открыты на площади всего 1 м² [ср. 568, с. 359; 569, с. 137]. И действительно, недавние исследования на древнейшем в Белуджистане неолитическом поселении Мергар показали, что его население было оседлым и занималось комплексным земледельческо-скотоводческим хозяйством по меньшей мере с VII (VI) тысячелетия до н. э. [7] .

7

Пользуюсь случаем поблагодарить Ф. Коля, приславшего мне материалы о Мергаре.

Ранние земледельцы Белуджистана и долины Инда пасли мелкий и крупный рогатый скот. Ясно, что домашних коз и овец они привели с собой, так как ни те ни другие не имели диких предков в самой Индии [8] . Сложнее обстоит дело с крупным рогатым скотом. Все его останки, происходящие с памятников древнеиндийской цивилизации, принадлежат зебу [826, с. 214–217]. К сожалению, костный материал более ранних периодов изучен очень слабо, что отчасти объясняется его большой фрагментарностью. Однако уже с самых ранних неолитических памятников происходят глиняные фигурки, которые Ф. Р. Оллчин справедливо рассматривает как доказательство того, что их обитателям были известны зебу [393, с. 318]. Впрочем, по изображениям на печатях и по терракотам древнеиндийской цивилизации реконструируется и какая-то форма безгорбого быка [394, с. 71]. Вопрос о месте и времени доместикации зебу до сих пор остается нерешенным. Один из ведущих специалистов по истории скотоводства, Г. Эпштейн, считает, что зебу, пустынная разновидность Bos taurus, был одомашнен на северных окраинах пустынь Лут и Великой Соленой. Горб возник у него в ходе доместикации [563, I, с. 518–520]. Можно только предполагать, что переселенцы одомашнили зебу в аридных районах, где дальнейшее (разведение крупного рогатого скота оказалось малоподходящим занятием, так как он с трудом переносит жару. Судя по новым данным из Мергара, домашние зебу и буйволы, видимо, имелись уже у древнейшего неолитического населения Белуджистана. В самой долине Инда, а впоследствии и в Индостане могли одомашниваться такие новые животные, как индийский, буйвол (Bubalus bubalis) и местная разновидность свиньи (Sus scrofa cristatus) [563, I, с. 571; 826, с. 214–217]. Возможно, что доместикация зебу также продолжалась в Индостане.

8

Противоположное мнение высказал недавно М. Мерти, которому удалось обнаружить в позднеплейстоценовых слоях пещер Курнул в Южной Индии моляры коз/овец (Capra/ovis sp.). Указывая на эту находку, автор считает, что в Индии имелись природные предпосылки для местной доместикации овец [820, с. 136, 137]. Однако пока что его мнение представляется малообоснованным, так как, во-первых, точная видовая принадлежность обнаруженных моляров остается неизвестной, а во-вторых, остеологические материалы с других памятников и плейстоцена и голоцена Индии не дают оснований считать, что здесь обитали дикие козы и овцы (см. [711, с. 11З—333; 826, с. 213 и сл.; 969, с. 322–327]).