Проклятие древних жилищ(Романы, рассказы)
Шрифт:
— Если солнце и облачка призовут ее, — говаривала светловолосая миссис Ойстерман, — она улетит…
Но голенастая кроха не отвечала на призыв свободного пространства. Иногда ее остренький клювик поднимался к небу, где ее глаз видел привычный полет собратьев, или внимательно слушала, как дождь грызет тишину, но ни разу не решилась на отчаянный побег.
На буфете из вощеного дуба стоял чудесный ряд хрустальных бокалов-тюльпанов Вал-Сент-Ламберт. Они сверкали спокойным и глубоким светом, когда на них падал солнечный луч. Лип обрел
Ржанка тремя прыжками забиралась со стола на спинку стула, а оттуда на буфет, подбиралась к стеклянному цветку и легким ударом клювика заставляла вибрировать безыскусную душу хрусталя. В этот момент птичка поджимала лапки и восхищенно слушала. Гармоничная нота затихала, но ржанка словно продолжала ее слушать. Несомненно, тонкий слух дикарки все еще ощущал тончайшие вибрации, неразличимые нашими грубыми чувствами людей улицы и дома. Ржанка вызывала новое звучание после долгого интервала.
Иногда посреди ночи спящие обитатели дома слышали в шелковой тишине песнь одного бокала. Хотя на буфете выстроился целый ряд тюльпанов цвета аметиста и изумруда, ржанка презрительно обходила их, оставаясь верной нежному другу с окраской светлого топаза.
Люди провели жестокий опыт, убрав этот бокал. Лил опечалился, искал друга по всему дому, потом забился в самый темный уголок под лестницей, который выбрал для своих ностальгических мечтаний.
Как рассказывали Ойстерманы, как было странно видеть радость птички, когда хрустальный тюльпан занял свое месте среди остальных бокалов. Лил буквально ласкал его, показывал свою дружбу, не сводил влюбленных черных глазенок с него, и долгие часы диез звучал таинственным гимном любовникам, встретившимся после тяжкой разлуки.
Однажды случилась роковая неприятность: бокал треснул. Как это произошло? Был ли слишком силен удар клювика? Или то была необъяснимая трещина, от которой умирают наши хрустали в самых безопасных закрытых коробках?
Когда ржанка захотела услышать любимую песню, раздалась фальшивая шепелявая нота, и птичка отпрыгнула назад. Она повторила попытку, разнервничалась, задрожала, слыша чуждый старческий голос, и вдруг в первый и последний раз за время своего пленения издала продолжительное «Пиит», проникнутое бесконечной печалью.
Ржанка больше не возвращалась на буфет. Она поняла, что ее странный друг умер и больше никогда не споет для нее.
Неужели вещи, которые мы считаем мертвыми, которым упрямо отказываем в наличии души, исключены из жизни? Неужели дикарь Лип, унаследовавший тысячелетний инстинкт своих предков, лучше нас понимает, что такое жизнь и смерть? Неужели животные, которые нашли своего святого Франциска Ассизского, любящего их, ближе нас к Богу?
Дни Липа были сочтены.
Однажды вечером он забился в самый темный уголок и больше не вышел оттуда. Его крохотное тельце дрожало,
Мистер Ойстерман, хорошо знавший последние моменты маленьких принцев болот, понимал, что близок миг прощания.
Он сходил за бокалом, который издавал близкий к угасшему диезу звук. Он тронул его пальцем и поднес к умирающей птичке бокал, убитый трещиной.
Клювик покинул теплое гнездышко перьев, в черных глазенках ржанки зажегся огонь… Неужели вернулся божественный певучий друг… и можно возобновить сеансы нежной музыки… И ночи перестанут быть ужасно безмолвными между двумя сновидениями-кошмарами.
Лип долго вслушивался в утерянную песню. Дрожь его ослабевала. Потом он успокоился, на глаза ржанки наполз смертный туман.
Хрустальный бокал, друг крохотной птички, растворился в великой тайне, и душа его отправилась в сторону рая, чьи золотые врата по ту сторону бездны распахиваются для душ животных, на которых охотятся, ибо они наши братья по страху… И если Бог добр и справедлив, во что я верю, то он примет и музыкальную душу хрустального цветка.
Полицейское отделение Р-2
(Poste de Police Р-2)
Неизданный драматический рассказ
Гансу Францу Эверсу
В самом конце тупикового пути в темноте под дождем стоял одинокий вагон. Он был в двухстах ярдах от первого четырехглазого семафора. Вдали, на расстоянии почти полумили, у стрелки, на фоне неба желто светилась высокая кабина. За Саррей-Джанкшн гасли нищенские огни Ротерхайта. Ручка вагона легко повернулась. Мягкое купе пахло барежем, фенолом и человеком. Наконец я смогу поспать.
Я никогда не вижу снов, но я уже и не сплю на подушках из мягкой кожи, набитых грубой австралийской шерстью. Именно их я считаю виновниками моего первого сновидения в бродячей жизни.
Это был коттедж, пустой и безлюдный, как этот вагон. Я уселся в единственное кресло-качалку на террасе.
Солнце освещало край дороги, где виднелось что-то яблочно-зеленого цвета, и это что-то двигалось, и его яркий цвет переливался, как шелковая ткань.
Это что-то подошло к креслу-качалке, коснулось моего плеча и сказало:
— Наконец здесь есть кто-то, и я довольно, что кто-то сидит на подушке.
— На этом кресле-качалке нет подушки, — твердо возразил я, — и я не хочу, чтобы через несколько мгновений, когда убедитесь, что подушки нет, вы обвинили меня в ее краже. — Тогда, — сказало что-то, — встаньте…
И рука стала более твердой, чем я ожидал от призрака, сотканного из светлого цвета и шелковых переливов. Кресло-качалка опрокинулось, и я упал на пол. Коттедж подпрыгнул в небо, а солнце забилось под дорогу, как школьник под скамью.