Проклятие рода
Шрифт:
Дьяк поморщился:
– Эк, пес, визжит, как… - подумав, завершил мысль, - как собака. – И сам усмехнулся собственной шутке. Палач тем временем поднял тело на нужную высоту – так чтобы ноги пола не касались. Закрепил веревку, отошел в сторону, скрестив руки на груди в ожидании дальнейших приказаний.
Внезапно наружная дверь распахнулась и в застенок ввалился князь Юрий Васильевич Глинский. Тяжелый запах шибанул с морозца в нос, боярин даже остановился, замер, прикрыл лицо лисьей опушкой рукава. Осеев выскочил из-за стола, склонился почтительно.
– Эк, у вас тут… воняет! Не продохнуть со свежего воздуха. Словно в выгребную яму свалился.
– Хуже, Юрий Васильевич, хуже. – Подтвердил дьяк, разогнувшись и пододвигая скамейку высокому гостю. – Целыми днями-ночами мясом горелым, потом нехорошим, кровью и калом смердячим дышим, ибо не с христианами дело имеем, а с ворами, да иными псами погаными. Почитай сами в том по горло сидим, провоняли насквозь.
– Ладно, плакаться, рассказывай, – князь уселся на скамью, по-прежнему в мех лицом уткнувшись, - что за умысел был у этого? – кивнул на одуревшего от боли, а потому замолчавшего звонаря.
– Токмо приступили. – Развел руками Осеев. – Сей Матвейка Кузьмин сын во время боя уронил колокол…
– Без тебя знаю! – Оборвал его князь. – Далее что? Крамола, умысел каков? Сколько их татей?
– Кваску не желаешь, Юрий Васильевич? – Дьяк потянулся было к кувшинчику, что завсегда стоял на дальнем конце стола. Любил Степан Данилович глотку смочить, покуда расспрашиваемый криком исходил от боли нестерпимой.
– Да иди ты… - Отмахнулся князь. – Тут и без кваса сблюешь от вони. Хоть проветриваете?
– Опосля работы каждый день.
– Дело давай, а не квас!
– Дело сейчас будет. Приступаем! – Осеев махнул рукой палачу, а сам вернулся за стол, взял в руки перо, изготовился записывать.
Кат, вооружившись кнутом, приблизился к висящему на дыбе человеку и снова замер. Матвейка задергался, пытался повернуть голову, разглядеть, что его ожидает. Зашептал:
– Господине, помилуй меня грешного…
– Матвейка Кузьмин сын, - громко начал свой вопрос Осеев, - почто удумал ты колокол уронить?
– Не удумывал, господине, - завыл звонарь, - сам он упал. Ухо обломилось от боя, меня чуток не зашибло. Я-то с языком по другую сторону очутился, а он вниз полетел.
Словно не слыша ответа, дьяк гнул свое:
– На кого татьбу умыслил, пес? На государя и великого князя? Аль, - скосил взгляд в сторону, на Глинского, - на боярина и царева дядю князя Юрия Васильевича?
Глинский встрепенулся, подался вперед, впился взором в искаженное мукой лицо звонаря.
– Господине, - скулил Матвейка, - не тать я…
– Сознавайся, собака! – Прикрикнул на него Осеев и подал знак палачу. Раздался щелчок, хлесткий удар, сорвавший лоскут кожи со спины обреченного, и кат смахнул с ремня первую кровь. Матвейка заорал, что есть мочи. Боль тетивой изогнула тело.
– Не тать я, звонарь… - Продолжал упорствовать, заходясь в крике. Дьяк кивнул палачу. На третьем ударе Матвейка сознался. Осеев удовлетворенно хмыкнул, обмакнул перышко в чернила, заскрипел по бумаге, внося добытые показания.
– На кого умышлял? – Спросил Глинский.
– Не ведомо мне… - Хрипел звонарь. Дьяк шевельнул перышком, и снова кнут обрушился на спину несчастного.
– А-а-а, на государя, на великого князя нашего… - Сознался Матвейка.
– С кем?
– Один был на колоколенке я…
– Не верю! Кто подговорил тебя татьбу учинить? Кто на Москве? Каких иных татей ведаешь? Пусть все выкладывает! – Грозно изрек Глинский.
– Сказывали, - слова со свистом вырывались из Матвейкиного рта, пузырились кровавой слюной на губах, кончик кнута, опоясывая спину, доставал до груди, оттого кровь струилась и по животу, - в рядах торговых, будто объявились воровские люди на Москве…
– Каким числом? Откуда пришли? Кто?
– С десятка два, может более, может менее, разное слышал, - словно в бреду бормотал звонарь, - говорят с Новгорода пришли.
– Ты ведь сам новгородский? Знаешь их?
– Новгородский! – Пытался голову поднять, она плохо слушалась.
– Но их не ведаю…
– Продолжай, пес. Что еще слышал?
– Сказывают люди, что за вожака у них – Кудеяр, прозвище его. Будто сын он Соломонии, великого князя Василия первой жены… – Уронил Матвейка голову на грудь.
– Что? – Глинский на ноги вскочил, оглянулся на дьяка, встретился с его изумленным взглядом. Осеев тоже поднялся из-за стола.
– А ну, повтори, чей он сын?
– Соломонии Сабуровой, господине… - Выдавил из себя звонарь, головы не поднимая.
– Железом его! – Приказал князь, подошел вплотную к расспрашиваемому, чтобы ничего не пропустить. Степан Осеев придвинулся к боярину, кивнув заодно кату.
Тот пожал плечами, возразить попытался:
– Не рано? Не уверен, что сдюжит.
– Исполняй! – Нетерпеливо повторил приказ Глинский.
Палач отложил кнут, надел на правую руку толстую рукавицу, откинул крышку жаровни, вытянул оттуда накаленный докрасна прут и, прикрывая другой рукой себя, ткнул им в Матвейкин бок.
Послышалось шипенье, нечеловеческий крик пронзил уши и смолк через мгновенье, явственно запахло паленым человеческим мясом и калом. Тело звонаря обвисло на дыбе. Глинский с Осеевым невольно отступили назад. Палач обеспокоенно швырнул прут обратно в жаровню, левой рукой дотянулся до Матвейкиной шеи, пощупал, быстро отвязал веревку, отпустил - тело рухнуло на пол.