Проклятие рода
Шрифт:
– Ну? Поймал?
Поймаешь тут, как же. Один показал с Дона, другой – с Волги, третий и вовсе заявил, что он татарин, то ль с Крыма, то ль с Казани, четвертый – с Новгорода, пятый – с Литвы, шестой… Один говорит высокий, другой низкий, русый, чернявый, в рясе, в тулупе… Ах, махнул рукой.
Дверь скрипнула, жена показалась.
– Чего тебе? – Рявкнул.
Съежилась вся, тихонько обедать позвала.
– Где была сегодня?
– Обедню отстояла в Божьем доме, после чуточку по торгу прошлась.
– Ладно, жди. Сперва в божницу загляну, после трапезничать буду!
Добрался Кудеяр назавтра к церквушке указанной. Хоть и далековато, да ног не чуял под собой, словно крылья выросли. У старушки богомольной справился – тот ли храм.
– Он самый, родимый. Почитай сто лет, как возвел его владыка Ростовский Григорий. Вон и подворье ихнее.
– А дом Марфы Федоровой вдовы купеческой?
– Левее будет.
– Спаси Бог, бабушка! – Поклонился ей.
– И тебя, сынок! – Перекрестила старушка молодца.
Вот и забор заветный чернеет. Отыскал ворота, в них калитку, ткнулся – не заперто. Сухое дерево чуть скрипнуло, подалось легко. Лай собачий оглушил, но пес привязан, не опасен, пусть себе заливается. Притворил калитку за собой и к крыльцу по дорожке в снегу протоптанной. Дом добротный – хоромы, с подклетью и с повалушей, над горним ярусом. В правом окошке огонек мигает, знать, ждет кто-то в гридне. Сердце в груди мечется, стучит предвкушением любовным. Одна ступень, другая, пятая… прогибаются доски, на морозце поскрипывают. Дверь потянул на себя и внутрь, в сени, а там вправо – в горницу. Вот она, люба в сарафане малиновом, в рубахе, без кики, без платка, черная коса по плечу белоснежному сбегает, сидит себе на лавке, подле окошка, дожидается. Увидела, поднялась, на шею бросилась. Сладки ее губы, прохладны руки, упруга грудь, а жар любовный так и пышет сквозь ткань тонкую! Застонала от поцелуя первого, зашаталась, да Кудеяр удержал, подхватил на руки.
– Туда! – Шепнула чуть слышно, указала пальчиком на лестницу в повалушу, в одриню ведущую.
Стонала красавица, изгибалась телом, вся под его губы подставлялась, ответными поцелуями осыпала.
Солнце зимнее – весны предтеча заглядывало в окошко, осыпало золотом влюбленных. Белели тела на перине, ее голова на груди молодецкой покоилась, глаза полузакрыты, разметались волосы смолянистые, искорками в лучах переливаясь. Перебирал Кудеяр их пальцами ласково, подносил к лицу, вдыхал запах пряный. А она лежала, словно подстреленная птица.
– Как же звать тебя, любушка, ласточка моя нежная? Ведь как увидел тебя в первый раз, сон потерял, а как засыпал, наяву вновь тебя зрел.
– Полюбил? – Распахнула ресницы, чуть подняла голову, в лицо посмотрела, а у самой огоньки лукавые заплясали в глазах.
– Больше жизни! – Признался юноша.
Вздохнула, снова прижалась покрепче.
– И я тебя сразу заприметила. Потом долго ходила, почитай каждый день, нет и нет, сокола моего ясного. А Господь сподобил, свел таки нас! – Вдруг поднялась резко, села, в глаза заглянула. – Ты что обо мне мыслишь – блудная баба, мол?
– Нет.
– И правильно! Ты – мой единственный грех. Ждала, наделась и верила, молилась грешно, дабы Господь любовь мне послал. Пусть такую, пусть даже блудную, но за которую и помереть не боязно, ибо не может любовь чистая блудом быть. Слезами, молитвами, отмою все за нас с тобой пред Божьей Матерью.
Покачал головой, протянул руку, откинул волосы, провел по щеке ласково, по шее лебединой, скользнул к грудям белым, к соскам девичьим, младенческими губам не тронутые. Упала молодица на него, впилась губами в уста сахарные, вновь окунулись оба в омут любовный.
– Так кто ж ты, любовь моя? – Спросил снова, едва отдышавшись. – Как величать тебя, звезда незакатная? Отчего не говоришь? Да и мое имя не спрашиваешь? Знаю, что жена ты мужняя, да что с того, коль люба мне! Так как зовут, мой василек лазоревый?
– Откель узнал? – Встрепенулась. Села у ног его.
– Про что?
– Про василек?
– Так цветок ведь… А ты его краше!
– Матушка покойная меня так звала… Да и сестрица Марфуша часто вспоминает. Василиса я. – Опустила голову. – Дьяка Осеева жена. – Произнесла глухо, взор отведя в сторону.
– Что с того, что Осеева?
– Ты будто не знаешь? Не верю! – Встряхнула волосами, взглядом скользнула и увела опять, чуть слышный стон сорвался, губу закусила. – Вся Москва его, хуже пожаров боится.
– Мне то, что бояться? – Приподнялся, обнял, прижал к себе. Нежно касались ее пальчики груди молодецкой.
– Крест какой на тебе! Прям, золотом сияет, словно царский.
– Он и есть золотой.
– Откуда у тебя?
– От матери.
– Знатна, богата видно матушка?
– Была. Да в монастыре представилась.
– Княгиня, боярыня?
Промолчал в ответ.
– Значит и ты? А по виду на боярина не похож. И про мужа моего не ведаешь?
– Так я и не боярин! – Рассмеялся.
– А меч зачем носишь? Не боярин, не воин, может тать? Да не похож ты на лихого человека!
– А я и не лихой! – Опять засмеялся.
Взял ее ручку, стал пальчики тонкие целовать. Между поцелуями спросил. – Что ж не хочешь знать, как меня-то зовут?
– Не хочу! – Решительно тряхнула головой. – Боюсь беду накликать!
– На кого? – Удивился Кудеяр.
– Да на тебя, вестимо. Со мной она давно уже рядом живет. – Вдруг зарыдала в голос, покатились слезы горючие, капали на грудь молодецкую, крест обливали. Гладил Кудеяр плечи вздрагивающие, прижимал к себе, успокаивал. Проплакавшись, пояснила дрожащим голосом, словно дитя виноватое. – Долго ж я тебя ждала, солнце мое красное, камышек самоцветный. «С кем согрешила?» - муж спросит. А я и не знаю. – Развела ручками.
– И под пыткой сказать будет нечего. В том и радость любви моей безымянной к тебе, молодец!