Проклятие рода
Шрифт:
Толкнула его, соскочила с постели, выпрямилась во всей нагой красоте своей, словно купалась в лучах солнечных. Слезки непросохшие адамантами вспыхнули.
– Давай! Подниматься пора нам. День зимний короток, как и счастье наше. – Подхватила рубаху на пол брошенную, промокнула лицо, одеваться стала. – Уходи первый! А я с Марфушей чуток посижу и тоже пойду.
– Что-то не приметил я никакой Марфуши… - Подмигнул ей Кудеяр.
– Затаилась она. Грех мой не одобряет, но сестра ведь, знает и про долю мою незавидную.
Молодец медлил сказать – не сказать.
– Зачем про пытку вспомнила? – Усмехнулся грустно. – Коль что - скажи правду. Меня Юрием кличут, а прозвище - Кудеяр. С меня спрос будет. Только я в обиду тебя не дам!
Василису словно молнией ударило от его слов. Ноги подкосились, рухнула подрубленной березкой на колени. С ужасом смотрела на любимого. Зашептала, как в горячке.
– Господи, Пресвятая Богородица, говорила же я, что беда всегда подле меня, вот и накликала дура грешная! Сокол ты мой темноглазый, ищут ведь тебя везде, землю токмо не роют. Муж вчера был, я спросила осторожненько, снедь на стол подавая, когда мол снова ждать хозяина в дом, а он в ответ – «Вора наиглавнейшего ищем, крамольника царского, Кудеяром зовут. Не слыхала, - спрашивал, - когда по торжищу бродишь, мужнины деньги тратишь, никто ничего не обмолвился?» «Нет, - говорю, - не слышала. А в чем грех-то этого Кудеяра?» Он возьми, да проговорись самую малость. – «Самозванец, вор он. За сына Соломонии Сабуровой себя выдает, первой жены князя Василия – отца государя нашего Иоанна» А после – «Цыц, баба, язык вырву, коль узнаю, что сболтнула! Что вор – всем ведомо. А про Сабурову – дело тайное, царское. Смотри у меня!» Теперь и мне понятно, что за крест у тебя на груди, молодец… Пусть язык мой усохнет, пусть уши закроются, пусть стану немой и глухой, одним лишь сердцем любить тебя буду! Милый мой, на беду нашу общую тебя я встретила… - Зарыдала опять, в перину уткнувшись.
– Что ж ты, любушка, как по покойным нам плачешь? Живые покудова, я пред тобой, ты предо мной. Сижу, глажу тебя, волосы шелковые перебираю…
– А хочешь, - вскочила вдруг, словно обезумев, в плечи вцепилась, ногти впились в кожу, - отравлю ирода своего старого – невелик грех, на нем их столько, что Господу угодно будет. Сбежим с Москвы проклятой, куда захочешь, на остров зеленый, посреди моря-окияна, бабушка мне сказку сказывала, есть такой, и не живет на нем никто, одни звери – птицы ручные, лето круглый год, жить будем там, любиться, детишек рожать…
– Грех убивать так… Василек мой… - опустил голову Кудеяр, - по чести надобно…
– По чести? – Оттолкнула его зло. Опять к себя притянула, обняла, в глаза заглянула с мольбой безутешной. Застонала. – Его? По какой чести? Да, душегуб - он, муж мой! Если ему в руки попасть – мясо с костей живьем драть будет! Для тебя одного закон забуду, род и племя свое, соседей, стыд, есть ли кто кроме тебя, сокол мой! – Снова на грудь бросилась, долго еще рыдала. Молчал Кудеяр, гладил, целовал. Успокоилась со временем.
Договорились, что будет он к Марфе заглядывать, а она через сестру весточку ему передавать, когда увидеться смогут. На том и расстались с Василисой.
Что в Москве ждем? Какого случая? Все чаще мучил себя Кудеяр подобными вопросами. Вспоминал Стокгольм, порыв свой горячий, жажду отмщения, манившую и голосом крови и дальней неведомой дорогой. Ан уходит все куда-то. Уморил его мать покойный князь Василий, жена его молодая к тому руку приложила, иные бояре… Так ведь нет ни Василия, ни Елены Глинской… В могиле все они. Может уже своей смертью грехи искупили? Кому мстить? Иоанну? А виновен ли он за грехи родительские? И что я-то хочу? Убить Иоанна? И после? Себя сделать великим князем московским? Народ поверит на слово, как мои друзья нынешние? И мне, зачем все это? И как сотворить? Сидит Иоанн себе в Кремле иль в Воробьеве. Видели выезд его, так воинов тьма тьмущая. Полк целый. И что ждем тогда? Заикнулся, было, а Болдырь в ответ:
– Всяко дело, а такое и подавно, выстоятся должно. До знака Божьего!
Сенька Опара вторил:
– Слух для чего распускали? Чтобы народ будоражить! Народ поднимется – сметет и бояр и царя этого.
– Что-то в Новгороде не сильно поднялся. – Возразил Кудеяр, но Сенька не слушал.
– Весны ждать надобно. Слыхал, что в народе говорят – бабка царева, Анна, мать той самой Елены, что твою мать уморила – ведьма. От нее пожары все. Полыхнет Москва и народ вместе с ней.
– Да, ты что, парень? – Обнял Болдырь. – Аль отмстить за мать не желаешь? Передумал? Спустить псам боярским и княжеским? Да не в жизнь! Раньше сказывают, часто по ночам великий князь с ватагой шастал, озоровал сильно, убивал, девок насильничал. Жаль, утихомирился. А то б мы укараулили. Как котят всех бы передушили – перерезали. – Зло ощерился казак.
Пока суть, да дело, пока ожидание неясное тянулось, начались у Кудеяра встречи полюбовные, тайные, страстные, в поцелуях, да слезах.
– Каждый раз с тобой люблюсь, как в последний! – Признавалась Василиса.
– Бросить все, да вернуться в Стокгольм, к отцу-матери, служить в королевской гвардии. Мать бы как обрадовалась, приняла, благословила, отец был бы доволен… - Думалось Кудеяру, когда лежали, обнявшись в истоме любовной.
– Околдовал ты меня, молодец… - Шептала ему на ухо Василиса, ворошила ласково кудри смоляные, доставала гребень костяной, расчесывала. – Волосом своим вороньим проворожил, взглядом жгучим, сердцем горячим… Возвращаюсь в постылый дом, а на руках, устах, груди горят твои поцелуи. В гроб их заберу с собой. Как пригож ты, как ласков, мой суженый...
– Ну что ты все – «в последний раз…», «да в гроб заберу…»? За этим днем приходит иной, еще лучше и слаще. Не колдовство это, милая, Василек мой ненаглядный, любовь... Люблю тебя, истинный крест, более всего на свете, более матерей родной и приемной, более отца названного, более друзей верных. Так было Богу угодно, а не чарам бесовским.
– А что далее-то будет, самоцвет мой? Что ждешь ты от Москвы? Почему не бежим отсюда?
Молчал в ответ. Что сказать и сам не знал. Вновь думал про себя: «Словно мысли мои читает! Эх, Василек! Так и хочется поднять тебя на руки, закружить, закричать во весь голос: «Потребуй от меня чего хочешь – выполню! Прикажи – исполню. Все отдам - жизнь, тело на куски, кровь до капельки». А молчу. Зачем, и правда, сижу в Москве? Что дожидаюсь? Месть сотворить над Иоанном? Ушла куда-то злость на род их, растворилась в любви горячей. Она, лишь она, Василиса, ныне жизнь его.
За февралем март пришел, с его солнцем пригревающим, с капелью звонкой, быстрой, стучащей, словно сердце в поцелуях жарких, за ним апрель теплый. Любовь все сильнее и сильнее разгоралась, оттого разлуки становились невыносимее. С ними и ревность вспыхивала злой искрой к проклятому неведомому мужу - дьяку Казенного двора. Хотел было спросить о том, что мучило, да опередила его Василиса:
– Слава Господу нашему, видно хранит и оберегает меня Его Матерь, хоть с мужем постылым одр делить не приходится. Один ты у меня, Кудеярушка, и муж и любимый с коим ластиться могу.
– Не нужно, что ль ему? – Спросил осторожно, а у самого аж дыханье замерло радостно.
– Его ласка – кулак, да слово бранное. – Усмехнулась невесело. – Видно ничего ему не мило, окромя терзаний людских. Придет, наесться, напьется, пока я ему сапоги стягиваю, глянь – спит уже. А я и счастлива тому. Ты один мой хозяин и души и тела моего.
– Бьет?
– Бывает иногда… - Запечалилась.
Снова думал, хмуря брови: «Может убить дьяка? Почто моя любовь должна терпеть эту муку?»