Проклятие рода
Шрифт:
Когда мятежники ворвались в замок во главе с Понтусом де ла Гарди, меч Бальфора покоился в ножнах. Капитан выступил вперед и, оставаясь на верхней площадке лестницы, ведущей к королевским покоям, поднял правую руку вверх, останавливая всех. Француз переложил из одной руки в другую меч и также поднял свободную руку вверх. Внизу еще напирали, но постепенно все замерли.
– Здороваться не будем, шевалье? – Начал английский капитан, оставаясь на позиции выше француза. – Хочу лишь сообщить вам, что по приказу короля Эрика наше оружие останется в ножнах. Прошу отдать такой же приказ и вашим людям. Никто не должен допустить пролития крови. Если вы не согласны, шевалье, или ваши люди не выполнят ваш приказ, то мои англичане сложат с себя обязательства. Будет много крови, вы знаете, чего стоят мои люди.
– А я ведь мог вас сейчас просто убить. – Усмехнулся француз, показывая свой обнаженный меч.
–
– Убрать оружие!
Разгоряченная толпа медленно, неохотно, с пререканиями, но подчинилась. Дождавшись, на сколько хватало обзора, что его приказ выполнен, шевалье продолжил:
– Все дворцовые караулы принять у гвардейцев капитанов Бальфора и Дженкинса. Закон и порядок превыше всего. Нарушивших приказ буду вешать лично, без всякого суда. Всем ясно?
Недовольный гул прозвучал, тем не менее утвердительно.
– К тем, кого следует арестовать относиться подчтительно, не допуская никакого насилия. Это приказ герцогов Юхана и Карла. За ослушание, повторюсь для тех, кто не расслышал меня с первого раза, виселица. И передайте это всем, кто еще снаружи.
Француз повернулся к Бальфору:
– Вас устроил мой приказ и лично мною данное слово чести?
– Меня устроит их выполнение. – Уклончиво ответил Гилберт и отступил в сторону, освобождая проход наверх. Лучники опустили свое смертоносное оружие, но стрелы по-прежнему находились на привычных местах. Одно мгновение и стрела найдет свою цель. – Последний вопрос, шевалье. – Бальфор чуть задержал француза.
– Да, капитан?
– Что ждет короля Эрика?
– Скажу вам откровенно – не знаю. Имею приказ держать его под охраной в его же покоях, никуда не выпускать, но обеспечивать всем, включая прислугу.
– Благодарю вас, шевалье. – Гилберт склонил голову.
– Не стоит! – Поклонился ему в ответ француз и махнул рукой своим. – За мной! – Но его меч оставался в ножнах.
Не хотел Бальфор задавать еще один вопрос, но не удержался, кинул-таки в спину:
– На что польстились, шевалье? Деньги, титул, земли?
Понтус медленно повернулся к Гилберту, испанская бородка не скрыла мстительный изгиб тонких губ:
– Пока что я назначен распорядителем коронации короля Юхана III. Ну и кое-что в придачу.
– Прищур стальных глаз не сулил ничего хорошего, но Бальфора это не волновало, он уже отдавал команды своим людям. Капитан подумал сейчас о жене и дочери. Возможно, им надо уехать из Стокгольма. Хотя бы на первое время. Денег хватит, чтобы купить небольшое поместье, например, во владениях вдовствующей королевы. Эх, бедный Эрик!
Де ла Гарди сдержал свое слово. Низложенный король был взят под стражу и содержался в хранилище сокровищ. Карин с детьми оставалась у вдовствующей королевы. Английской гвардии было приказано разойтись по казармам, но замка не покидать. Бальфор с Дженкинсом видели из окна, как казнили Перссона. Он был приговорен к колесованию. К месту казни бывшего королевского советника привезли и его мать Анну. Стража не доглядела, когда, увидев распятого на колесе сына, стонущего, умирающего, с переломанными конечностями, мать бросилась с коня на землю и сломала себе шею. Солдатам ничего не оставалось, как нанизать ее тело на пику и выставить рядом с колесом. Палач решил больше не растягивать удовольствие и обезглавил несчастного Перссона, водрузив его голову в центре колеса под восторженные крики толпы.
– Повседневные дела римского народа… - Почему-то это латинская фраза, когда сказанная бывшим советником короля Эрика, сейчас крутилась в голове у Бальфора.
29 сентября 1568 года Эрик Густавссон из рода Ваза подписал отречение от престола в пользу своего сводного брата Юхана. Шевалье Понтус де ла Гарди действительно был распорядителем на коронации нового правителя Швеции. Это случилось в январе следующего года, а к лету француз попал в плен к датчанам.
Глава 12. Правда Божия а суд царев!
Не славословит, как надобно, царя земщина. Силу свою чувствует – слаба, мол, пока рать опричная, не совладать с нами, думают земские. Оттого кочевряжатся, заговоры плетут, не боятся толпой челом бить царю, дескать, разгони опричнину. Накось, выкуси! Погодите, наберет силу братство. Воля царская – воля Божья! Забыли про то? Ей дозволено страхом, обузданием, бранью клеймить злейших, изводить чрез плоть измену душ предательских.
Измена, кругом одна измена! У кого в помыслах, у кого в речах противных воли царской, а иные готовят ножи острые, да питье отравленное. Филиппа Колычева на митрополичье место поставил, а он дерзить вздумал. В благословении отказывает. Кому? Царю? Игумену всей Руси? Метлой его выметем из Успенского собора. Попы туда же, негоже, мол, первосвященников словно рухлядь перетряхивать, да отбрасывать. Сами бегут, бо страшатся гнева Божьего, гнева царского на земле. Трясутся за свои мошны, затаили злобу, что запрет наложил на отписки земель боярских монастырским вотчинам. Обеднели сразу. Погодьте, ужо придет время, отменю вам тарханы. Третьего года Афанасий за немощью великой с престола спрыгнул, будто воробей с ветки, а сколь лет духовником мне был. А не сам ли Афанасий у царского места в Успенском соборе образ водрузил «Благословенно воинство Небесного Царя», представив Небесный Иерусалим с вытекающей из него рекою жизни и горящий Вавилон. К реке той полк идет богособранный, воинство небесное, Божественной благодатию лукавый град разрушивший и пламени предавший, яко сказано в песне утреннего канона среды. Токмо огонь тот не разрушающий, очищающий от грехов великих. Не крылась ли за Афанасьевской немощью обида корыстная, егда царь речь завел о забрании податных льгот с его митрополичьего дома? Сребролюбив ты, Афанасий ох сребролюбив! За тобой сей грешок издавна водился.
Казанский Герман , аще на престол не возведен, лишь в палатах митрополичьих поселился, царя неволей обвязывать начал. Припомню... Все случится может…
Филипп, игумен Соловецкий, Колычевского рода, туда ж сперва, корить царя опричниной начал. Забыл, что Богу Богову, кесарю кесарево. Рек ему, твое дело молитва, мое – от имени Господнего править. Коль грешен я, то с Ваньки – грешника и спросится, но яко царь и помазанник Божий безгрешен ибо Его волю творю, Его руками Русь в новый Иерусалим преосуществляю. Разве не так цари Израиля правили? Если шли они противно Богу, то гнев Господень настигал в сей миг нечестивцев, оступившихся же царей, но в благочестии оставшихся, Он прощал милостиво. Оттого и яз милостью Божьей не обделен. Вона, сколь много городов нечестивых покорилось, сколь царств! Способно ли сотворить подобное без Его благословения, без помощи рати ангелов грозных. Согласился Филипп, обещал - в опричнину и в царев домовой обиход не вступаться. Поверил было митрополиту, да помнил всегда царь и про былой мятеж Старицкого князя , про Колычевых, вставших на его сторону, про Новгород тогдашний и нынешний. Верные люди донесли, как ехал Филипп с Соловков на престол митрополичий, тотчас люд новгородский по всему пути навстречу выходил, молил о заступничестве. Пред кем? Пред царем? К чему заступничество, коль нет грехов на душе. Знамо, есть. На всем граде изменном грех един висит.
Тут и земщина голову задирать стала. Сызнова – убери опричнину. Разумели, мол, царя на войну с ливонцами благословили, так он нынче же уступит им в главнейшейшем государевом деле переустройства. Зачинщиков – в застенок. Филипп пришел печаловаться за изменников. Уступил митрополиту. Трем сотням волю и прощение даровал, полсотни на правеж выставили, кое-кому языки урезали, всего трех зачинщиков казнили - князя Ваську Рыбина-Пронского, сына боярского Ваньку Карамышева, да конюхова сына Крестьянку Бундова . Старицкие за ними стоят, все забыть не могут мою немощь, как бегали к ним на двор прихвостни, не желавшие моего сына на царство. Князя Ваську и своя обида глодала – боярством его царь обошел. Так царю виднее, кого казнить, кого миловать. Земли их в опричнину отошли, так ведь давали иные, на Волге. Братцу моему, Владимиру Андреевичу, тож иной удел жаловал, а он грамоты раздавать принялся, видать изменников облагодетельствовать решил. И Филиппа не забыл – передал митрополиту свои новые угодья подле Дмитрова, Боровска, Звенигорода и в иных местах. Ничего, твой черед, братец, не за горами. А царя-то ты боишься… иначе не сдавал бы друзей-изменщиков, разумея на меня тумана напустить, в преданности уверить. Нет, ужо!