Проклятие рода

Шкваров Алексей Геннадьевич

– Оный Ириковый брат под замком же сидел? Как выскользнул? – Вырвался недоуменный вопрос.

Думный дьяк мотнул головой:

– Сам Ирик выпустил. Простил, мол, крамолы и измены. На свадьбу свою, да на венчание королевы позвать желал.

– Дурак! – Царь словно припечатал Ирика к полу и пристукнул посохом. – Рази можно прощать, рази может быть государь милостив к изменщикам? Скажи, Малюта? – Иоанн спросил Григория Лукьяновича, разговор с которым прервался внезапным появлением Висковатого.

– Никак, государь! Не понимают изменщики доброты и милости царской. Ты, вона, скольких прежде прощал, а волка корми, не корми, приручай, не приручай, все метит в горло вцепиться, да в лес сбежать. Сродственник ли, боярин, дьяк, аль поп – все едины в измене. – Спокойным голосом ответил Скуратов. – Всех их…, и под корень! Так все библейские цари творили, яко ты, государь, нам рек, оттого и прославлены были.

– Верно мыслишь, Григорий. – Царь покачал головой в согласии. – Так и будет с каждым и со всеми. – Висковатому. – Что с послами нашими, с Воронцовым да Наумовым?

– Побили их сильно, государь, обобрали до нитки, едва живота не лишили. – Хмуро, но ровно докладывал отдышавшийся дьяк.

– Это не их побили, до обобрали… это меня, царя, тронуть посмели. – Шелестящим шепотом, предвестником бури, произнес Иоанн. Черты лица заострились, он подался вперед, хищную птицу напоминая. – Что ж до смерти не посекли?

– Новый король Яган послал младшего брата Карлуса послов наших под опеку взять.

– Пошто тогда держат?

– Речет будто в отместку, что в давнюю пору ихнего князя Стена в Новгороде три недели в заперти держали и корма не давали .

– На кол бы Ягана! Братец Ириковый… - А мысли вокруг Старицкого крутятся. Пора, пора со сродственником кончать. – Князя Владимира Андреевича нынче же в Нижний отправьте. Подале от литовских границ, дабы не мог оттуда подмоги ждать. – Малюте. – Скажешь, мол, к походу на Астрахань надобно готовиться. По слухам из Крыма турский султан на нас лезть собирается.

– А не снюхается ли с султаном, аль с Крымом? – Скуратов был невозмутим. От него так и шли к царю волны спокойствия, твердости, уверенности в правоте дел измышляемых. Иоанн даже втянул ноздрями воздух, словно, этого ему не доставало. Нет, надо со своими изменщиками покончить, дабы не умышляли, яко свеи. Токмо государь, не Ирик глупый, всепрощающий. Царь - помазанник Божий и тем грозен врагам своим.

– У агарян нечестивых не спрячется. – Ответил Скуратову. И Висковатому. – Отпиши, Иван, в Cтекольну, пусть немедля послов наших вернут. А своих шлют к нам. Не на Москву, к Новгороду, яко в прежние времена. Мы еще высечем свеев, яко псов шелудивых. И отсылай в Новгород наместничать князя Петра Пронского. Мать его Фотинья сестрой приходилась Старицкому, Владимир по ней еще вклад делал в Кирилло-Белозерскую обитель. Видать любил сестру. Вот и Пронского испытаем делом. – Все помнил государь.
– И накажи наместнику держать новых свейских послов при себе, покудова не прикажу иного.

– Исполню все, государь. – Дьяк склонился в поклоне.

– А ты, Григорий Лукьянович, - Скуратову, вскользь, - присмотри за свеями, как поедут к нам, да и за Пронским.

Малюта кивнул:

– Сродственник у меня в Новгороде Шурат Аничков. От реки Сестры встретит послов, проводит до города и приглядит.

– Ступай с Богом, Иван Михайлович. – Отпустил Висковатого царь, протянул руку для поцелуя.

– Давай, Григорий Лукьянович, - царь поднял тяжелые веки, посмотрел в глаза верному псу, - зачинай со Старицким. Как до Нижнего доберется князь, так и сыск открывай. Во всем его делам, не таясь.

Недосягаемое токмо злость да похоть разжигает. Сколь раз уж представлял себе Иаонн яко блудить будет по разному с не дающейся ему в руки Катериной, яко усмирит ее, силой принудит стать блудницей вавилонской, посрамлению полному предаст, коль оно ей не знакомо, любому блуду предаст, пусть и осуждаемому церковью. Воля царская превыше греха!

Теснение в чреслах стало невыносимым, соскочил с трона, поспешил на женскую половину. Ворвался в опочивальню царицы, девки, что были там, прыснули вон тут же. Хоть и остыл давно к Марии Темрюковне, но хаживал изредка иль в пьянстве, иль кровью пресытившись, иль, яко сейчас от чрезъестественной жажды блужения. Вино, кровь и женская плоть соединялись в угаре. Шагнул к ней, а царица с усмешкой распускала волосы, ее черные глаза расширились, излучая похоть и самолюбование. Иоанн рвал на ней одежды, а она разоблачала его. Пламень ее губ, влажность языка, проникавшего глубоко в рот, невыносимый жар лона, прижавшегося к его обнаженным чреслам, все смешалось во единую дикую похоть, требующую немедленного опустошения. Огненным вихрем царь пронзил Темрюковну, повалив на ложе. Кровь била в виски, совпадая с толчками бедер, обрушившихся на женскую плоть. Не разъединяясь, царица чуть толкнула в плечо Иоанна, перевернула его на спину и прижалась всем телом, он оказался оседлан Марией, ощутил тяжесть ее грудей, сжатость бедер, которые теперь бились вокруг мужской плоти. Ее горячий шепот: «Возьми меня, мой государь, яко могучий жеребец берет кобылу!»

– Да! – Проревел Иоанн с закрытыми глазами, со сладострастной ухмылкой. В миг Темрюковна соскочила с него, встала на колени, прогнулась, подобно натянутому луку, а он набросился сзади. Вот оно! Так он жаждал блудить с непокорной Катькой, намотав одной рукой на кулак женские волосы словно поводья, другой терзать ее бедра, раздвигая и насаживая на себя глубже и глубже до самого последнего крика, до самой последней конвульсии плоти.

Иоанн осел на пятки, тяжело дыша и не открывая глаза. Он чувствовал, что черкешенка жадно лобзает его чресла. Мелькнула насмешливая мысль: «Что речет царица на исповеди, егда духовник вопрошает: Не сходишься ли с мужем созади? Али уды мужнины лобызаешь?» Да епитимью, да пять лет Святых тайн не причащаться, да триста поклонов в день… Глаза открывать не хотелось. Недоступная Катерина испарилась, а смотреть на царицу было не в радость, и ласки ее были сейчас неприятны. Обрыдла и годилась токмо для этих блудных угарных минут. Все совпало - ранняя смерть общего дитяти, долгое затворничество Иоанна в канун общего переезда в Слободу, и после, когда все царство одним махом поделил, заботы иные навалились, а после глянул – красота восточная меркнет быстро, в опочивальню его не тянет боле. Сюда он идет ради этого скверного блуда, в коем нет ни капли светлого, хоть отдаленно напоминающего любовь, одна звериная жажда, потемки разума требующие вина, крови, дикого соития и следующей за ним пустоты чресел и головы.

– Довольно! – Грубовато отстранил приникшую к низу его живота Марию Темрюковну, соскочил с ложа, отвернулся, ощутил всей кожей, втянул ноздрями смесь терпких липких солоновато-влажных запахов, исторгнутых обшей плотью, как сказано о соитии в Писании, царя брезгливо передернуло, он крикнул дворовым:

– Царь баню желает!

Теперь все, что не происходило, верный Малюта связывал со Старицким князем. В январе литовцы обманом взяли Изборск. Гетман Александр Полубенский всего с восьмью сотнями людей. По сговору с тамошними воеводой и дьяком Марком и Анисимом Сарыхозиными и стрелецким сотником Тимофеем Тетериным литовцы оделись во все черное, дабы походить на царевых людей, а изменщики открыли им ворота. Изборск удалось отбить назад, больно мало сил было у Полубенского. Гетман предпочел отступить. В отбитом Изборске казнили подъячего Семена Андреева сына Рубцова со слугой Оглоблей и других. Заодно, по извету, казнили некоторых приказных людей из Феллина, Тарвасти и Мариенбурга, якобы хотевших сдать и эти крепости литовцам. Изборск – пригород псковский, суд царев – пятьсот семей всяких чинов из Пскова выселить, кои в подозрении были, что с Жигимонтом ссылались. И все, абсолютно все пришивалось намертво, железной нитью к Старицкому князю.

На границе поймали двух беглых – литвина Максима и немчина Ропа. Под пытками сознались - на литовскую сторону подались с изменным делом от боярина Василия Дмитриевича Данилова, что Пушкарским приказом ведал. Начали снизу – двух пушкарей взяли Лариона Ярыгу с сыном и Неустроя Буркова. Затем и самого боярина Василия Дмитриевича. От него потянулись ниточки во Псков, Новгород – новгородскому дьяку Андрею Бессонову-Монастырскому, к архиепископа Пимена людям, ко псковскому дьяку Юрию Сидорову, да и по Москве набралось. Теперь дело Старицкого и Новгород со Псковым связались воедино – все изменщики хотели города отдать литовскому и польскому королю, а царя и великого князя Иоанна Васильевича злым измышлением извести, на государство же посадить князя Владимира Андреевича.