Проклятие рода

Шкваров Алексей Геннадьевич

Пимен службу вел скоропалительно, с ошибками, голос срывался, глаза все на царя норовил скосить. Опала, за что? Одна единственная мысль пригвождала к полу, замедляла речь, из головы вылетали все молитвы, глядел в Писание, а буквы расползались, слезами размытые. Царь еле достоял до конца службы, рукой махнул – начинайте. Тотчас опричники навалились и на Пимена и на всех прочих попов, челядь соборную и дворовых архиепископских. Поволокли на Городище. Там суд царский! За попами дьяков потащили, за ними подъячих и приказных, люд торговый и прочих. Грамотку заветную из-за образа Пресвятой Богородицы достали, в рыло тыкали – не отвертишься. У наместника князя Петра Пронского свои списки, загодя составленные. Но покуда суд

судом, а торг торгом. Жизнь Новгорода текла своим чередом.

– Кого судят? – перекидывались лишь изредка вопросами в рядах.

– Кого надобно, тех и судят. – Звучало в ответ. – Наше дело прибыльное, барышное, подати в казну платить, а там крамолы ищут, то не нашего ума. Вот не отдашь целовальнику вовремя, тогда на своей шкуре испытаешь.

Монахов с попами на правеж выставляли, палками по пяткам били отчаянно, требуя выдать казны монастырские, да приходские. Кто соглашался – отпускали. От приказных жаждали получить мзды и посылки, что неправедно с людей взымали, что мимо казны царской в карман положили. Сперва за женатых взялись. Виновных, кои под пытками признаваль – на казнь, вместе с семействами.

Царь сам приказал:

– Сих окаянных, казнить яко проклятых Кучковичей, что убили князя Андрея Боголюбского.

Варом горючим обливали, к саням привязывали, поджигали, да скатывали с высокого волховского берега в проруби, что никогда меж мостовых быков не замерзают.

Иных просто с моста связанными швыряли. Внизу пара лодок с опричными держалась - следить, чтоб не всплывали боле. Выплывет – багром по голове. Особо некоторых торговых людей приметили - братьев Сырковых, Федора и Алексея. Федор при Адашеве ненавистном был приказным дьяком, а Алексей и ныне состоял в «больших старостах», отвечал за подати. Под пытками братья выдали двенадцать тысяч серебром, но не спасло и это. Алексея утопили, а Федора царь приказал поставить на колени в котел и сварил на медленном огне. Всего казнили около пяти сотен людей вместе с женами и детьми.

Пимена, изодрав одежды его архипастырские, в скоморошье тряпье обрядили, задом наперед на брюхатую кобылу посадили, дудку в руки – потешай ныне народ, так к Москве и отправили. В Слободе судить будем.

В конце января опричное войско снялось с Городища и отправилось по окрестным монастырям.

– Фу! Пронесла нелегкая!
– Перекрестились многие горожане. Напрасно.

Опричные отряды растеклись по окрестностям. Двадцать семь монастырей на правеж и ограбление выставили, заодно и поместьями не побрезговали. Штаден вспоминал после хвастливо: «Уезжал на одной лошади, вернулся на сорока одной, из которых половина сани волокла, доверху добром наполненные». Кое-где и на отпор нарвались. Новгородская кованная рать из крепких мужиков собиралась. Те могли за себя постоять. Бросились было поджав хвосты к царю плакаться, поглядел он в глаза своим псам, понял, что чрезмерничали, свою мошну набивали – не царскую, читал по лицам, что начиная убивать, остановится сложно, сам знал, как повелительна кровь и противится ей ничьих сил не хватит, но спускать земским был не намерен. Все что супротив поднималось, лишь раззадоривало царя. Приказал собрать всех и возвернуться в Новгород. Теперь на ряды торговые обрушился, по улицам ремесленным прошелся. Что не увезти было – в кучу и огню предавали. Кого не казнили – к Москве, на поздний суд и расправу.

Вяземский хмурился все дни. Всем видом показывал, что невмоготу ему здесь находиться. От царского ока не скроешься:

– Что не весел, мой келарь? – Спросил его ласково.

– Стоглавый собор вспомнил. – Ответил, не глядя в глаза царю.

– Ну-ка, и мне интересно. Напомни своему государю, что не так, не по соборному приговору.

– Обещались мы монастырских

не судити, а все по старым грамотам, по старине оставить.

– Добр ты стал, князюшка Афанасий. Отличить не можешь крамолу от прежних милостей царских, от грамот старых. Езжай-ка с Богом в Слободу. Отдохни, обожди меня там.

Князь кивнул головой и тут же направил коня прочь из Новгорода. Иоанн Васильевич проводил долгим и пристальным взглядом бывшего любимца, к Малюте склонился:

– Кто, баишь, Григорий Лукьянович, на князя Афанасия извет подал?

– Гришка Ловчиков, государь. – Тихо ответил опричник.

– В чем суть извета?

– Дескать, покуда мы в тайне хранили поход новгородский, князь Афанасий загодя грамотку туда отправил.

– А ведь давно Ловчиков при князе состоит, видать многое верно пишет. – В задумчивости произнес царь.
– В Слободу вернемся, зачтешь мне сызнова. На кого из ближних еще изветы имеются?

– На Басмановых извет подан. – Также тихо отвечал Малюта, оглядываясь по сторонам – не слышит ли кто.

– Чей извет?

– Князя Петра Шейдякова.

– Помнится, князь Андрей Петрович Телятевский давеча местничал с Басмановыми? Припомнил царь.
– И чем закончилось?

– С Федором. Да, ничем не кончилось, государь. – Малюта поморщился, рана татарская давала о себе знать. – Помер Телятевский скоропостижно.

– Скоропостижно, говоришь? Мудрено как-то… Не хворал и подишь, ты, помер! Не с яду ли? – Внимательно посмотрел на него царь. – В Слободу вернемся, напомни, глянем, в чем местничались.

– Шейдяков еще в извете пишет, будто Басманов-старший обозвал изгнание с престола Филиппа душевредным. – Подлил масла Скуратов, зная, как царю не нравится любое, что волю его осуждает.

– Царя судить вздумал Алешка! – Криво усмехнулся Иоанн Васильевич. – Погодь, всему свое время… - Руку протянул для поцелуя. – Ступай.

На одного царя все грехи возлагаете, аль пресытились? Токмо клялись в чем запамятовали. Сродственников к царской кормушке повытаскивали, по разрядам записали, а от собственной спеси, гордости боярской, да княжеской не забыли избавиться.

Как гребнем прошлись напоследок опричники по улицам Новгорода. Заглянем в писцовую опись: По Чередской улице, по левой стороне от Дмитрия Святого к Волхову, Фетко Никифора и Степана Есипова - кожевников к Москве забрали, по правой стороне, Логинко кожевник убит был, с ним Ондрейка да Онтошка Тыхты варежечники от мора умерли. По Щерковой улице по левой стороне четверо кожемяк сгинуло: Костя, Мелех, Митка с Кондраткоф Филатовы, погибли Петруша Васильев рыбник, Иванко красильник, Оникейка вотцкий купчина, Макарка сумочник, Гриша рукавичник, Куземка холщевик, Гриша луковичник, Якимко бочевник, Артемка хмелевик, Гриша пряничник, Дениско яблочник, Ларионка бечевник, Ляля Мясник, Иванко седельщик. И так по всем улицам – по Достаня, по Щуровой, по Новой, по Яневой и прочим. Кто убит, кто от мора скончался, кого к Москве забрали. Попробуй разбери. Когда единую скудельницу засыпали - десять тыщ набралось.

Оставив, наконец, в покое Новгород, царь направился ко Пскову. Все бы повторилось, но первым навстречу царю выполз в тряпье, в веригах и язвах местный юродивый Николка Салос. Посмеиваясь, протянул он в руках кусок сырого мяса, со словами:

– Гладом маешься, гляжу. Поешь, Иванушка. Полегчает.

– Пост у меня. – Ответил несколько оторопевший царь. Но юродивых почитали, оттого не смел никто тронуть Николку. Иного просто копытами в снег замесили бы, а тут… незадача.

– То-то вижу постишься. А я отмолю грехи твои, они моими нынча же станут. Поешь, Иванушка. – Тянулась к царю тощая грязная рука. – Иначе не уехать тебе из города, пешком пойди придется, а много ль ногами исходишь. Ась? – Не унимался юродивый.