Проклятие рода
Шрифт:
Прорвалась орда тайными бродами через Оку к Москве и сожгла весь посад. В огне погибли тысячи, а еще десятки тысяч жителей были угнаны в полон. Все что могло гореть – сгорело. Погиб в огне и новый Опричный двор. Бестолково его оборонявший князь Темкин-Ростовский ничего поделать не мог. Царь пытался собрать в Серпухове новое опричное войско, но многие не явились. Один князь Михаил Воротынский бился с татарами в поле и преследовал их со своим полком, остальные зачем-то подтянули свои полки к Москве, пытались ее оборонять, да только сгубили своих людей понапрасну. Боярин Иван Бельский задохнулся в дыму на собственном подворье.
В ярости Иоанн приказал утопить Темкина-Ростовского вместе с сыном. Вина опричнины была очевидна, но произнести это вслух, после сказанного при ее учреждении - «На них вины и суда никогда нет!»… Вздохнул глубоко, позвал Ваньку Мстиславского к себе. Выслушал Иван Федорович наставления друга детства, кивнул головой, лишь молвил:
– Надо, знать надо, государь!
Бирючи прокричали на площадях, что в своей крестоцеловальной грамоте князь Мстиславский государю
Прахом пошли вместе с пеплом московским все дела его. Татар не отбили, Москва сожжена, иные земли своими же разорены, людей казненных не вернешь. Бог наказал гладом и мором – в это удел опричный обернулся? Нет, покуда биться станем! Царь молитвой искупающий, воеводы единением. Когда Казань брали, мало бранного умения, сила молитвы Божью помощь принесла.
От Девлета послы прибыли. Приняли их в селе Братошине. Скоморошничал Иоанн пред татарами, вся свита в черном, царь чуть ли не в сермяге и босый. Так оскудели, так разорились… Насмехаясь татары, передали грамоту от своего господина, а в дар золотой кинжал, чтоб зарезался, когда Девлет вновь пойдет на Русь.. Хан дань потребовал ежегодную в две тысячи рублей, да вернуть Астрахань с Казанью, иначе возьмет все Русскую землю в один год, а великого князя уведет на веревке в Крым. Иоанн смиренно, униженно просил перемирия, соглашался на Астрахань, а из денег лишь двести рублей предлагал наскрести. Как только послы убыли, тут же велел отписать Афанасию Нагому в Крым, что если и кивать на Астрахань то пусть туда садится один из царевичей Девлета, но с ним боярин московский и тянуть, тянуть, тянуть время.
Утешительная весть пришла из Польши. Сигизмунд целовал крест на перемирных грамотах, знамо с той стороны пока опасности не было. Велел отписать в Стекольну Ягану. Переливал из пустого в порожнее, посмеиваясь, про наместников новгородских, про то, что если римский кесарь или иные Божьи помазанники себя Ягану равными считают, то это их дело. У нас же все по старине – как было, так и останется. А посольство свейское покуда в полоне посидит за обиды прежние русским послам в Стекольне несмотря, на то, что тех давно отпустили. Царь – выше свейского короля, оттого и наказание свейским людям длиннее. Но до Покрова Иоанн Васильевич объявляет перемирие и предлагает Ягану одуматься.
Тем более, что нужно было жениться. Два года, как без жены. Заодно выбрал невесту и сыну Иоанну. Для себя Марфу Собакину, дочь коломенского сына боярского Василия Большого Степановича Собакина, для сына – Евдокию Сабурову. Женитьба царская не удалась, молодая жена скончалась через пятнадцать дней после свадьбы. Объявили даже, что «дьявол воздвиг ближних людей многих враждовати на царицу нашу, еще в девицах сущу, и тако ей отраву злую учиниша..».
Так как ответа от свейского короля до назначенного ему Покрова не пришло, сразу после свадьбы царь собрался в поход на «непослушника Ягана войною за его неисправление». Но в декабре улизнувшие от него опричники Таубе и Краузе решились на открытый мятеж в Юрьеве, или самым важным был предстоящий повторный татарский набег будущей весной, в коем никто не сомневался, или же государь посчитал смерть молодой жены плохим предзнаменованием, впрочем, неважно, война со свеями отложена до будущей Троицы. Мало того, смилостивился, велел отпустить, наконец, посольство абоского епископа Павла Юстина, указав им передать своему королю, что за тот позор, который его послы испытали, свейская сторона должна в казну Московии десять тысяч иоахимсталеров , сто всадников, снаряженных на немецкий манер, в-третьих, уйти из всей Ливонии, так как только русский царь ее наследник и господин, и в заключении велено свейскому королю прислать горных мастеров.
Снова прибыли к царю гонцы из Крыма. Теперь Иоанн Васильевич был уже не в сермягу обряжен, а сидел в полном царском облачении, всем видом показывая – хочешь Москву – приди и возьми:
– А коль крымский царь желает Астрахань, пускай послов шлет.
Утверждена общая роспись полкам: Большой полк с земскими воеводами Михаилом Воротынским и Иваном Шуйским Меньшим – в Серпухове, полк правой руки во главе с опричным боярином Никитой Одоевским и земским Шереметьевым – в Тарусе, передовой полк во главе с опричными воеводами Андеем Хованским и Дмитрием Хворостининым – в Калуге, сторожевой полк с земским боярином Иванов Шуйским и с опричным Василием Умным-Колычевым - в Кашире, полк левой руки с опричным Петром Хворостининым и земским князем Репниным - на реке Лопасне. Нет больше опричных и земских полков. Войско едино. Под началом Никиты Одоевского опричные служивые люди из Козлова, Костромы и Бежецкой пятины, но те же беженские шли с воеводой Федором Шереметьевым. С воеводой Андреем Хованским только земские войска – рязанцы, смольняне, кашинцы, зато с Дмитрием Хворостининым опричные галичане, старичане, медынцы, но и земские с Деревской пятины. Под началом Василия Умного-Колычева опричные можаичи, земские волочане, брянчане, владимирцы и другие служивые люди. Все теперича вместе ждут татар наготове!
В предвидении татарского нападения Иоанн велел все казну – полтыщи возов отправить в Новгород. Собирал церковный собор во главе с новгородским архиепископом Леонидом, дабы разрешить себе четвертый брак. Царский выбор пал на Анну Колтовскую – дочь коломенского сына боярского Алексея Игнатьева сына Колтовского, умершего в полону. Он еще тогда на девичьем смотре на нее глаз положил. Думал, колебался, кого – Марфу или Анну? Видать, судьба! Так как венчанный муж девства предыдушей невесты не разрешил, и представилась она девою, то весь Священный Собор, покряхтев для приличия, благословил государя, царя и великого князя Иоанна Васильевичи «женитися четвертым браком мимо Христово Евангелия, и Апостолы, и Христову Церковь и Поместные Соборы и Больших и Вселенских семи соборов». Для прочих, строго настрого напомнил: «Да не дерзнет никто таковая сотворити, аще дерзнет будет по священным правилам проклят». На царя наложили епитимью – в течение года до ближайшей Пасхи не входить в храм, причаститься только на Пасху, после нее год стоять в церкви с «припадающими» и еще год стоять с «верными» , вкушать антидор только по праздникам. Епитимья, но с оговоркой, в бранное время – отменяется. А когда Русь-то без войны была? Ныне татар ждем, да на свеев собирались.
Вслед за обозами и государь сыграв быстро свадьбу, с молодой женой отправился в Новгород. До Петрова поста медовый месяц, а после молитвенное стояние.
Жениться, женился, но что ныне с ним происходило, царь самому себе ответить не мог. Давно уже холодная желчь разлилась по жилам, сковывала мысли, движения. Зачем были все эти потуги с Собором, епитимьей? Для одного блуда? Зачем он так хотел жениться? Блуд без любви не приносил ничего, окромя облегчения в чреслах. Семья – есть малая Церковь. Он строил новую Русь, Иерусалиму подобную – единой Церковью, со строгим монастырским уставом, где он – царь, он же – игумен, почти чернец с готовой келью в Кирилло-Белоозерской обители. Почти, да не совсем. Станете, как завещано единой плотью. Вспомнил тех двенадцать невест, что оставались напоследок. С похотью смотрел на всех, ощупывал глазами, раздевал, представлял себе плоть девическую. Марфу или Анну выбрать, Анну или Марфу. Заодно к Сабуровой, что сыну выбрана, приглядывался оценивающе и похотливо. Про Марфу ныне и вспоминать не хотелось. Немощь ее за страх принял, настал, мол, час с девичеством расстаться, от того и робела до дрожи. Вышла одна сухость брачной ночи, после которой к ней и не притрагивался. Молча смотрел, как умирает. А ведь сразу подумал о Колтовской, тут же представил ее в опочивальне, измышлял долгие страстные ночи, обоюдную неутолимость, устремления, беседы в любовном отдыхе и сызнова – ласки наслаждений. Корил себя не за грех, а за выбор неправильный. И разные вроде они с Марфой, да что-то общее, неуловимое от той, единственной, по которой скучал все эти годы. Сколько Анастасии тогда было? Шестнадцать? Ему на год больше. Он снова хочет увидеть ее, почуять другое – откровенную радость и бесстыдство, спрятанные под румянцем щек, под опущенными ресницами, в ненароком сверкнувшем взгляде сводящих с ума голубых глаз, в участившемся дыхании, в трепещущей стройной груди, еще прикрытой плотной тканью, и откровенную любовную похоть в вопросе – какую ныне усладу подарить государю… Сейчас ему сорок два. Сомнения в любви жены? От чего? От ревности? К кому? Или от неопытности? От застенчивости ее? Царь не хочет ждать! Все не так – ее ласки то запаздывали, то были неловкими, неумелыми, Анна словно боялась прижаться или наоборот раскинуться, распахнуться. Иоанн начинал злиться, чувствовал, что желание остывает, куда-то уходит, торопился догнать, не упустить, войти в жену поскорее и, завершив совокупление, тут же шарить ногой в поисках обувки, дабы покинуть опочивальню. Томление в чреслах ослабевало, оставалась раздражавшая пустота. Как он ошибся в выборе? Дважды! Что им владело? Жадность, похоть, воспоминания об Анастасии и… умиление? Что он видел или хотел видеть? Робость, невинность, а под ними затаенную страсть, взращенную в замкнутости терема, которая разжигает девичьи душу и плоть неподдельным интересом к мужскому естеству, подогреваемую доверительными и нескромными шептаниями с девками, да мамками, которым уж точно есть, что поведать об этом. Иногда царские порывы будили и в Колтовской что-то не девичье, а бабье, бесовское, но царь видел нерешительные позывы плоти, но не ее души. Вышло, обманулся. Шел к царице в опочивальню пока что по вожделению, смотрел на округлый живот, вздернутые соски, но ухмылка нетерпения сползала с лица, видя холодную покорность, приносящую заранее уверенность, что биения их сердец и чресел не совпадут. Почему она лежит, не раздвигает ноги, не показывает сокровенного, не манит рукой к нему! «Время обнимать и время уклоняться от объятий?» Не хочу, яз – царь! Яз решаю.
С началом поста отъехал в Юрьев монастырь, оставив царицу в Новгороде. Часами просиживал в одиночестве на стенах, подле стрельниц, всматривался в даль Ильменя, плавно перетекающего в Волхов. Хотелось раствориться в водной глади. Остудить воспаленную голову и плоть. Но задумчивость горчила словно гарь. Продолжал думать о своей женитьбе. Скоро он расхочет идти к Анне в опочивальню. Он уже предчувствовал это. Что с ней делать? Казнить? Сослать в монастырь? Сколь еще грехов взять, испытывая терпенье Господне? И далее то что? Как смирить свою плоть? Больше ему жениться не позволят! Ни церковь, хоть изгони всех епископов нынешних, да поставь других, ни народ православный, ни Бог. Сжимал кулаки в бессилии. Растирал после пальцы, камчугом пораженные. Вот они грехи мои, все тут налицо.
Спускался со стены, прохаживался по двору обители, входил в храм. Закинув голову встречался со спокойным взором Пантократора. Разве Ему повинуются лишь из-за страха? Разве не в надежде на милость и мудрость, поучающую? Что яз возвысился над всеми и не приметил, яко от божественных наставлений Иерусалимских пришел к иерихонским страстям, воздвигая стены иного города, земного, а не небесного на крови и костях первенца? Земной Иерихон, полный порока, беззакония, идолослужения, блуда и скверны далек от неба, яко смерть от жизни. И кто яз ныне? Ум струпьями изошел, тело изнемогло, дух болеет, нет лекаря, исцелившего бы меня, кто со мной скорбеть будет, нет утешителей. Бог меня не слышит.