Проклятие рода

Шкваров Алексей Геннадьевич

Тем временем, злоба царская нарастала снежным комом. Дождливое лето принесло повсеместный неурожай, начинался голод. Помимо того, переселенцы с земских земель, ставших опричными, не успели обзавестись новым хозяйством и поднять своими уцелевшими крестьянами пашню. Цены на хлеб взлетели от пяти до десяти раз. Земцы, лишившиеся земли, не могли теперь нести службу в войске. К всеобщему голоду присоединялись извечные спутники – болезни. Во многих уездах вспыхивало моровое поветрие – чума.

Сны стали снится плохие Словно что-то чужое снует под кожей, зудит, щекочет болезненно, толкается в глотку, наружу просится, раздвигая крепко сжатые зубы. Просыпался в испарине, в испуге от отравы подсунутой, но тошноты или рези в желудке никаких не было. Все равно звал лекарей, выблевывал у них на глазах остатки ужина. Но доктора, поковырявшись в полупереваренных комках, принюхавшись, разводили беспомощно руками – нет признаков никакого яда. Дав успокоительного на ночь, лекаря удалялись, а сны возвращались вновь. Из ночи в ночь. Царь метался в поту по пуховым перинам, хватал себя за шею, стараясь удержать это нечто, рвущееся наружу, и тут на него обрушивался колокольный звон. Царь уже не в своей опочивальне, вместе с пономарем Скуратовым, в ночной мгле они взбираются по шатким ступенькам на колокольню. Кто посмел раньше игумена и пономаря ударить? Тише вы, колокола! Словно не языки ваши бьются в медь, а молоты кузнечные грохочут по наковальням, заполняя звоном всю голову, обращая ее в живой колокол, пульсирующий эхом во всем теле – от пяток до темени. Неожиданно Иоанн срывается, летит вниз в черноту, зажимая уши от нестерпимой боли, но вместо удара о землю, ощущает снова пух подушек и прежний жар с удушьем. Вскакивает, срывает с себя одежду, хватает нож, вонзает себе в сердце, смотрит на хлещущую кровь. Почему она черна, яко ночь?

Отовсюду сыпались изветы. Боярин Михаил Морозов доносил, что получил письмо от ускользнувшего изборского изменщика Тимофея Тетерина. Стрелецкий голова насмехался, дескать, царь ныне не верит знатным боярам, у него теперича есть иные «верники» - дьяки, одной половиной денег государя кормят, другую себе емлют. Дьяк Казенного приказа Фуников каждую третью деньгу брал себе. Дьяк Большого приказа Иван Булгаков-Коренев еще до записи утаивал шестнадцатую долю серебра, что стекалось доходами с городов и уездов, а при раздаче не хватало уже десятой доли. В Поместном приказе дьяк Василий Степанов ведал раздачей поместий, половину за выкуп, кто не давал, коль в цене на мзду не сходились, то проситель оставался «с носом», то есть с подношением, но без поместья. В Разрядном приказе можно было откупиться от службы. Дьяк Григорий Шапкин из Разбойного приказа брал откуп от наказания виновного, да еще совместно с ним оговаривали какого-нибудь богатого купца, яко соучастника. Еще большую мзду брал. И так повсеместно. «Рука руку моет!» - усмехались в приказах. Казна скупа была на жалование, вот дьяки, а с ними поъячии с писцами воровали. Царь все запоминал, но откладывал – сперва Новгород и Псков! После с прочими. Мзду и кривизну суда прощать никому не собирался. Забыли, псы, как Казарин Дубровский за мздоимство свое поплатился? Ужо напомню!

Заявился дьяк Разбойного приказа Василий Щелканов со старым изветом безымянным на Петрово имя Волынского, что будто Петр слышал у Федора у Новосильского про государя речи непригожие.

– Что ветошь дряхлую под нос суешь? Из какого пыльного ларя выволок? То дело былое, с ним покончено. На Волынского нет царевой опалы. – Отмахнулся было от дьяка царь.

– То твоя, государь, милость великая! – Поклонился Щелканов.

– К чему царя тревожишь, Василий? Не уразумею тебя! Коль пустобрехом пришел, так ступай прочь, аль дела в Разбойном приказе перевелись? – Иоанн грозно нахмурил брови.

– Нет, государь, - заторопился дьяк, теребя бороду в волнении, - не перевелись покудова. Речь хочу о Новгороде.

Царь насторожился:

– Так реки, а не за бороду хватайся. Не ровен час сорвешься - убьешься! – Прозвучало не шуткой. Всерьез.

– Сей Петр Иванов сын Волынский при Посольском приказе в приставах ныне. По своей сути издавна при бывшем Старицком дворе состоял, дед его Савва с братом Василием поместья имели в новгородских землях. Петр – дока в делах чернильных, за кого хочешь грамотку напишет, так что хозяин своей руки не отличит. Коль такая грамотка – челобитная польскому Жигимунду в Новгороде сыщется, а к ней руку приложат те, на кого укажешь, государь…

Иоанн Васильевич поднял руку – помолчи, мол. Дьяк прервался, а царь погрузился в раздумья. Василий Яковлевич склонился, чуток вперед подавшись, краем глаза на государя посматривал, когда продолжать велит, аль сам слово молвит. Царь заговорил первым, вслух мысли проговаривая.

– После Петрушка извет подает о сей грамотке изменной, мы за ней одного из верных пошлем, да новгородцев носом ткнем.

– Мудро, государь! – Поддакнул Щелканов, но царь, не обратив на дьяка ни малейшего внимания, продолжал:

– А под пыткой выдюжит сей Волынский? Изветчику, известно, первый кнут достанется…

– Сдюжит, сдюжит… - Закивал Василий Яковлевич. – Ради милости твоей, государь… все сдюжит. Ведь, - потряс изветом старым, - должок за ним.

– Все вы так глаголите, - отмахнулся от него Иоанн, - покуда на виске не окажетесь, а там и мать с отцом, и царя и Господа продадите.

– Государь, Христом Богом, - мелко и суетливо закрестился Щелканов, - да мы с братом верою и правдою… никогда не измышляли…

– Не о вас с Андреем речь ныне! – Оборвал его Иоанн. – Не скули тут. Глаголешь, за любого руку приложить сумеет? – Снова смотрел пронзительным взором.

– За всех, на кого укажешь, государь! – Подтвердил дьяк со всей решительностью.

– Пусть пишет грамотку, что Новгород челом бьет Польше с Литвой, да ихнему королю отдаться хочет. Малюта тебе мою окончательную волю изречет, кто к грамотке сей приложиться рукой должен, да так, чтоб не отвертелся опосля. Уразумел, Василий Яковлевич?

Дьяк поспешно закивал, закланялся. Про себя сглотнул обиду – Скуратова царь ставит выше их с братом. Ох, и быстро же входит в силу Григорий Лукьянович. И сам подле государя и дочерей всех пристроил недалече . Погоди, Скуратов, мы с братом покуда в тени, да тиши приказов отсидимся, но свое возьмем. Басмановы где были? А ныне на посылках один Федор, да и то не часто.

– После извет подаст.
– Продолжал царь неспешно, обдумывая каждое слово, сплетая ниточку за ниточкой в кружевной хитроумный узор. – Обзовется Петром, бежавшим с Волыни в Новгород, стало быть прозвищем Волынец. Дьяки новгородские обидели его зело, возведя напраслину, что, дескать, лазутчик, а не перебежчик, он про ту изменную грамотку проведал от иных литовских людей и поспешил государя известить. Лежит она за святыми образами в храме Софийском, своего часа дожидается. А король Жигимонт тем временем войско собирает, на измену уповая… А мы ту грамотку запрячем, наш час наступит – извлечем. Расспрос учиним, кто такой Волынец? Не до него будет! Иных людишек хватит. А Петру через брата скажешь, как служил при Посольском приказе, так и служит. Слышал от Жигимонта большое посольство к нам двигается, вот покуда им и займется, яко пристав. Раньше весны не до них будет. Ступай, Василий, да скажи людям Малюту позвать ко мне тотчас. – Неожиданно резко царь завершил беседу.

На смену Щелканову быстро явился Скуратов.

– Памятку, что на дьяков новгородских готовили, помнишь?

– Вестимо, государь, даже без нее назову всех до единого. – Опричник поднял, опустил широкие плечи.

– Допишешь в нее первым владыку Пимена и отдашь Ваське Щелканову. Спустя время он тебе взамен иную грамотку даст. То письмо изменное от новгородцев Жигимонту.

Малюта все быстро смекнул, но даже он, привычный к любой царской воле, не удержался, переспросил: