Проклятие рода
Шрифт:
– Если шотландцы что-то и собирались предпринять, то явно передумали. Их не было на балу.
– Почему? – Вопрос вырвался сам собой, хотя Бальфору было все сейчас глубоко безразлично. Друзья стояли на крепостной стене и его взор отыскивал крышу родного дома. Гилберту страшно захотелось вдруг попасть домой и проверить, не вернулась ли жена. Чтобы унять неожиданно появившуюся дрожь в руках, он даже уперся ими в парапет стены.
– Один из них донес. – Неторопливо пояснял Дженкинс, пока еще не замечавший состояние друга.
– Его звали Хью Кахун. Но даже под пытками он ничего не смог рассказать о замысле. Да и был ли он вовсе? Что ты не знаешь шотландцев? – Уильям никогда не скрывал неприязни к ним.
– А де Морне? – Зачем он задал этот вопрос, ведь ему надо торопиться домой, а не болтать со старым другом.
– Бежал. – Вздохнул Дженкинс, посмотрел туда же, куда и Гилберт - на городские крыши, подступающие к стенам замка, после перевел на него, сразу почувствовав перемены в состоянии, но решил-таки завершить рассказ.
– Пытался спрятаться у герцога Карла в Нючёпинге. Потом хотел скрыться на корабле. Тем самым косвенно признал свою вину. Его схватили, а шотландцев уже и след простыл. Не знаю, в чем он там признался на допросах, но уже обезглавлен. Нас с тобой ни в чем не подозревают.
– Дженкинс посмотрел в глаза.
– И я думаю, что сейчас ты хочешь пройтись до «Медведя» и обратно? Верно?
Бальфор лишь кивнул головой, выдавить из себя хоть слово он не смог.
– Пойдем, провожу тебя до ворот. – Дженкинс обнял его за плечи, и они побрели вниз по ступеням.
Трактиром теперь заправляла Гретхен, моложавая, лет тридцати с небольшим, но хваткая вдова готландского купца, пропавшего вместе с кораблем в один из страшных осенних штормов прошлого года. Она удачно продала мужнино имущество и перебралась в Стокгольм, где кто-то ей посоветовал заглянуть в «Медведь», лишившийся хозяйки. Гилберт молча махнул рукой. Дело у нее спорилось, да и она не оставляла надежд связать себя более тесными связями со своим нынешним хозяином. Гилберт усмехался, но дальше этого дело не шло. Вот и сейчас Гретхен ловко, несмотря на широкие бедра и большую грудь, сновала между столиками, разнося еду и выпивку, поторапливая заодно свою единственную служанку, успевая заглянуть на кухню, прикрикнуть на кухарку и непременно бросить несколько весьма красноречивых взглядов на Бальфора. Окажись кто иной на его месте и вдовушка точно была бы не обделена мужской лаской. Любой, но не Бальфор. Капитан мог сидеть часами, уставившись в одну точку, погрузившись в воспоминания и одновременно наслаждаясь одиночеством, несмотря на окружавший его шум трактира. Одиночество представлялось ему старой забытой всеми тропой, по которой никто не ходит, не ездит. Она так давно проложена, утоптана башмаками и конскими копытами, что зарасти ей не суждено вовек. Даже вездесущая сорная трава не может пробиться сквозь намертво утрамбованный грунт, но живучая зелень берет свое на обочинах, поглощая все звуки шагов. Здесь можно прогуливаться или стоять и задумчиво смотреть на последние отблески заката, торжественно и печально гаснущего в темнеющем на глазах небе.
Он стал человеком, живущим воспоминаниями, нежели днем сегодняшним. Тени прошлого вызывали у него грусть, и ему нравилось созерцать ее. Не осталось печали или боли, одни лишь грезы с горьковато-сладким привкусом.
Случайный взгляд чьих-то голубых глаз вдруг на мгновение пробуждал его, но не найдя в нем знакомой глубины и ласки, вливавшейся теплом в его кровь, тут же приходило осознание обмана, заблуждения, ошибки, усиливая горечь потери.
Стройность шеи, выбившийся из-под чепца локон, изгиб губ, подбородок, грудь, обозначенная корсажем, белизна руки, хрупкость запястья, походка, голос, смех, неважно, любая малейшая знакомая черта, даже абсолютно не связанная с всем прочим, чужим, в чьем-то незнакомом облике, та крупица, что могла напомнить ее, заставляли вздрагивать, оборачиваться, всматриваться и возвращаться обратно на свою тропу одиночества.
Иногда ему не хотелось возвращаться в «Медведь». Здесь все напоминало о ней – скрип входной двери, отполированный до блеска прилавок, потрескивание дров в камине, мерцание свечей, истертые ступени лестницы, ведущей наверх, к ним в спальню, их кровать, несколько икон в божнице, даже вид из окна с одним и тем же красно-коричневым соседским домом.
Он даже перестал ходить к своему Святому Георгию, потому что для этого нужно было открыть резную дверь Стурчюрка, пересечь зал и лишь не дойдя двух десятков шагов до алтаря, повернуть налево. Нужно было войти в ту самую дверь, через которую они входили вместе на воскресную мессу, нужно было пройти мимо той самой скамьи, где они сидели во время службы и локоть Любавы касался его руки…
Из прежней жизни осталась лишь одна старая привычка – он продолжал выходить на берег, вставал подле крепостной стены, закрывал глаза перед заходящим или восходящим солнцем, сжимал что есть сил веки, и среди пляшущих в темноте зажмуренных глаз огоньков, явственно проступали воспоминания - здесь они провожали Бенгта, и голова Любавы покоилась на его груди…
Бенгт и Анна… их дети… где они? Бенгт растворился на бескрайних просторах Московии и после той весточки почти двадцатилетней давности, что передал им Андерс Веттерман об их встрече в Выборге, о Бенгте больше никто и ничего не слышал. Анна выросла, стала такой же красавицей, как и ее мать, да она и ребенком выглядела прелестницей, встретила, конечно, своего суженого. Им оказался Магнус, сын почтенного купца из Фалуна, владеющего медными шахтами. Обе пары родителей не имели ничего против. Новобрачные получили общее благословение. Помолвка, свадьба в Стокгольме и отъезд в Фалун. Магнус редко приезжал в Стокгольм, их торговля медью шла, в основном, морем, через Ёвле, но если появлялся, то передавал поклоны, подарки от дочери, сообщал, что у них рождаются дети один за другим – мальчик, а после две девочки. Анна и сама иногда писала родителям о своей жизни, главное, в тех посланиях было то, что она счастлива. Что может быть важнее этого!
Когда бедняга де Морне затевал свою авантюру, Гилберт подумал сразу, что жену необходимо отправить к дочери. В случае удачи, в которую Бальфор не особо верил, можно было вернуться, а нет, так о них позаботился бы зять со свекром. В их купеческой семье огромные связи с ганзейскими городами, в конце концов, перебрались бы туда. Купцы – народ изворотливый, хитроумный, что-нибудь да сообразили. А теперь Гилберт с волнением ожидал или письма от дочери, на которое бы пришлось отвечать, или приезда зятя. В любом случае его горе становилось горем и других родных людей.
Выходя на берег, он уже не вспоминал, как прежде свою Родину, душа не оборачивалась ладьей, что вздымает крутая волна, заставляя трещать обшивку. Образ отца, его прощальный взгляд из-под мохнатых бровей, крест на потертом кожаном ремешке, бьющийся в широкую грудь с каждым рывком натягиваемой снасти, его чуть заметная улыбка, пробивающаяся сквозь густую бороду… все это кануло в безвозвратность, растворилось в его памяти, вытеснено совсем иными воспоминаниями и бесцельным брожением по тропе одиночества.
Ему не хотелось уходить из замка, не хотелось и одновременно влекло домой, тлела какая-то абсолютно глупая до абсурда мысль – а вдруг это все затянувшийся сон и его ждет там Любава.
– Схожу с ума? Впадаю в старческое слабоумие?
Он знал, что придворные дамы не оставляли вниманием его солдат. И немало английских парней побывало в их спальнях, несмотря на внешние пуританские обычаи, установленные королевой Катариной. Но придворные красавицы и совсем не красавицы сторонились капитана Бальфора. Нет, они так же, как и простолюдинки бросали было на него заинтересованные и недвусмысленные взоры, но натыкались на невидимую преграду, и даже упрямство женского любопытства, усиленное коварством и изворотливостью ума ничего поделать не могли. Женский взгляд рассыпался пылью брызг, как волна, с размаху ударившаяся со всей силы о серый гранитный утес. Они тут же теряли интерес – цель была недостижима. Это становилось понятным сразу, без колебаний и сомнений, словно у него на лбу было написано: «Оставь надежду всяк…». Пресыщенные любовью дамы не любят поражений на любовном фронте подобно мужчинам, но если мужчина еще будет предпринимать попытки завоевать неприступную твердыню, то женщина тут же отвернется в сторону, ибо ей надо забыть, вычеркнуть досадную неприятность и действительно ведь женская память коротка, особенно на собственные промахи. В дальнейшем их взгляд лениво скользил, не останавливаясь на Бальфоре, словно он становился невидимым для них или представлялся безжизненным каменным изваянием.
Он сидел молча, заглядывая в стоящую перед ним кружку пива, наблюдая за лопающимися пузырями пены, иногда просто смотрел на стену, изучая узор трещин, взор переходил на посетителей, не останавливаясь ни на ком, включая Гретхен, которая непременно замечала, даже если находилась в этот момент спиной к капитану, поворачивалась к нему, словно его мимолетный взгляд прожигал ей спину, пыталась встретиться с ним глазами, но безуспешно. Бойкая вдовушка пару раз предложила капитану сходить вместе к какой-нибудь мессе, когда, конечно, ему позволят служебные обязанности. При этом ее полные губы изгибались в чувственной улыбке, приоткрывался ряд мелких, но ровных белоснежных зубов, из-за них выглядывал соблазнительный розовый язычок. В ямочках на щеках вспыхивал игривый румянец, а пальцы поправляли якобы случайно выбившиеся из-под чепца златокудрые локоны. Большая грудь взволнованно колебалась в такт учащавшегося дыхания, привлекая к себе особое, явное внимание. Но, увы, ответ был один: