Прощай, пасьянс
Шрифт:
— Ох! — только и хватило у Марии сил на одно короткое слово. — Ты придумаешь. Неужели в Америке нет рыжиков?
— А если и есть, то наши все равно вкуснее, — заявил Федор. — Пускай нашими похрустят.
Мария улыбалась:
— Правда? На самом деле?
— Он не шутит, Мария, я вижу, — вступилась за Федора Лиза. — Кто говорил, что они хороши? От тошноты? А Федор боится морской болезни. Все сходится, Мария. Верно, Федор?
— Еще как верно.
— Не страшно тебе, Федор? — тихо спросила Лиза.
— Не страшно только дуракам. А все умные, преодолевают страх.
— У России совсем недавно появился свой представитель в Америке, — сказала Лиза. — Знаешь?
— Знаю, — сказал Федор.
— Слава Богу, — обрадовалась Мария.
— Но наши люди побывали там, когда его еще не было, — сказал он и пожал плечами. — Правительство пошло купцам навстречу: двадцать шестого сентября тысяча восемьсот пятого года вышел особый указ. Министр коммерции, граф Румянцев, позволил слободскому купцу Ксенофонту Анфилатову отправить в Америку свои корабли. Без взимания таможенных сборов. Даже пособие выдали ему в двести тысяч рублей. Ксенофонт отправил туда два корабля.
— Два-а? — Глаза Марии расширились, в них зажегся азартный огонек, который нравился Федору больше всего.
— Ага. «Иоганнес Баптист» — он вышел отсюда, из Архангельска, а другой — «Эрц-Энгель Михаэль» — из Санкт-Петербурга.
— Куда же они пошли?
— Первый — в Нью-Йорк, а второй — в город Бостон. Так что мы идем проторенным путем. Оттуда негоцианты тоже двинулись к нам, в Россию.
— Выгодное это дело, верно? — сказала Лиза.
— Еще какое выгодное. Ксенофонт с двух кораблей получил прибыли знаете сколько? — Он перевел взгляд с одной сестры на другую.
— Сколько? — спросила Лиза.
— Один миллион сто сорок восемь тысяч девятьсот тринадцать рублей семьдесят пять копеек. Вот сколько!
— Ты хочешь стать миллионщиком? — Мария почувствовала, как ее щеки заалели. — Вот уж…
— Не думала, да? Когда за купца шла замуж? — Он с любовью смотрел на Марию.
— Я шла замуж за Федора Финогенова. А кто он — купец или писарь, — мне все равно.
Он крепко стиснул ее плечи и ничего не сказал.
Архангельск прятался в тумане летнего вечера. Небо располосовали красноватые облака, солнце садилось в тучу, обещая завтрашний дождь.
— Хорошо бы ливанул. — Федор кивнул на небо.
— Ласточки летают низко, — заметила Мария.
— Все к дождю, — добавила Лиза. — К урожаю, да?
Остро запахло цветами, покрывшими землю.
— Иван-чай зацвел. Это хорошо, — сказал Федор.
— А ты не забыл погрузить с собой калиновки? — спохватилась Мария.
— Мысль хороша. Настойка калиновая еще и не такие порты откроет, как Бостон. Может, в Нью-Йорк завернем.
Внезапно Федор остановился на полушаге и обнял жену за плечи.
— Хочется поскорей уйти в море и поскорей вернуться.
— Что ж, Федор, отправляйся. Ты вернешься как раз вовремя, — сказала Мария. Она знала, о чем говорила, а он нет.
Это случилось поздним вечером того самого дня.
— С Богом, — прошептала Мария и перекрестила сестру.
В комнате было темно, но она увидела, как блестят Лизины глаза. Она видела ее фигуру в струящейся белой ночной рубашке. Ее рубашке, в которой она была вчера с Федором.
Рубашка сохранила ее запах.
Сердце зашлось от внезапно нахлынувшей, тянущей душу тоски.
«Но почему?!» — хотелось ей закричать.
Почему не бывает на земле счастья цельного, почему всегда есть что-то такое, от чего должно болью заходиться сердце, вот так переворачиваться, как сейчас? Словно оно падает набок и колет… колет острым концом в грудь?
— Я пошла, Мария, — прошептала Лиза.
Мария не ответила, не обернулась. Сестра растаяла в темноте.
Мария упала на Лизину постель, слезы хлынули из глаз, как дождевая вода хлещет по желобу из-под крыши. Только вода течет в бочку, а слезы — на персидский шелк подушки.
Она плакала не от боли. Она давно загнала ее внутрь, заставила себя поверить, что не может быть полного счастья у них с Федором, если не заставит она себя пройти через это.
Сто раз Мария объясняла себе, как ей повезло с Лизой. Лиза не просто согласилась с тем, до чего она, Мария, додумалась, но боялась сказать, а сама до всего дошла. Причем, давно, когда еще сама Мария не позволяла укрепиться в голове такой крамольной мысли, развиться в то, во что она развилась.
«Так что же ты плачешь сейчас, Мария?» — спрашивала она.
Она плакала от видений, которые теснились в голове. Ее тело горело оттого, что не к нему сейчас прикасается Федор. При всей их одинаковости, при всем их сходстве до самой крошечной родинке на мочке уха — они две, разные, а не одна.
Но что делать, как поступить, если Господь дал только одной из них полноценное место, где можно выносить дитя?
Может быть, лучше бы никогда ей не полюбить Федора. Не встречать его вовсе?
От этой мысли слезы мигом высохли, и Мария подскочила на постели.
Нет! Сердце вернулось на место и теперь уже не кололо, а горело огнем.
— Нет! — прошептала Мария. — Нет.
То был перст Господний. Это он указал ему на нее среди тысячной толпы возле собора Парижской Богоматери.
— Бого-матери, — проговорила она, впервые сознательно разделив это слово надвое. Мария села, привалившись спиной к подушкам. На ней была точно такая ночная рубашка, как и та, в которой к Федору пошла Лиза… Божья матерь, стало быть, свела их с Федором. Сама Божья матерь. Так может ли она сомневаться в том, что их любовь истинна? Не это ли намек на то, что ими задуманное — не порочно?