Прощай, пасьянс
Шрифт:
— Бери его-о! — крикнул Никодим, а Ясный уже оттолкнулся от сильной руки хозяина и устремился ввысь.
Сестры замерли, боясь дышать. От зрелища предстоящего боя почему-то захотелось вжаться в землю, Никодим, угадав это желание, а может, потому, что сам испытал когда-то похожее, обнял их за плечи. Крепко, по-отцовски. Не беспокоясь примять бархатные накидки.
— Бери его, — уже спокойно повторил он, хотя сокол взмыл высоко в небо.
Ясный летел на перехват, он жаждал не просто боя, но летел за победой.
Сестры не отрывали глаз от птицы. Господи, думала Мария, какой маленький, и веса-то два фунта в нем, не больше! А какова сила духа!
Внезапно она повернулась к Лизе, тоненькой, слабой на вид… О Господи, ну конечно же! Сила духа им обеим заменяет силу тела. Поэтому они смогут одарить Федора тем, чего он так жаждет.
Никодим следил за соколом и краем глаза — за сестрами. Было в них что-то особенное сейчас, будто они смотрели на сокола с надеждой. Но чего им-то не хватает? Чего недостает? У них есть все, им можно только позавидовать. Но… всем не хватает чего-то. Он это знал. Ему самому, его соколу. Вся жизнь в том и состоит, вывел для себя Никодим, чтобы гнаться за тем, чего у тебя нет.
Вот его сокола разве кто-то станет осуждать за то, что он сейчас побьет в схватке голубя? Он природой приспособлен для того. Напротив, если бы не победил, тогда надо его осуждать.
Никодим взял его двухнедельным птенцом, выкормил и выучил. От Ясного пошел целый выводок соколов, лучших ловчих птиц на всем севере. С ними охотились, как в прежние времена, на зайцев, которых множество в этих местах.
Никодим следил не отрываясь, как воспаряет ввысь Ясный. Точек на небе стало две, вот-вот произойдет схватка.
Кружась, полетели вниз сизые перья… В лучах солнца они играли разными цветами. Радугу напоминали они ему или северное сияние, которые одинаково завораживают человека.
Безмолвный бой над полем, покрытым ошмотьями прошлогоднего льна. Безмолвный бой птиц — он всегда ведется ради человека, чего-то жаждущего для себя — золота или удачи.
Они упали вместе. Бездыханный голубь замер в крепких когтях Ясного. Никодим подошел, наклонился. Подбежали сестры и уставились удивленно на голубя. К его лапке было что-то привязано.
— П-письмо? — выдохнула Мария.
— Письмо? — повторила Лиза.
— Письмо, — подтвердил Никодим. — Сейчас узнаем, кому оно написано. Теперь оно все равно наше, прочитаем…
Он снял его со все еще теплой лапки птицы и держал в руке. Он хотел продолжить свою мысль о том, что всякое письмо в голубиных лапах обычно не бывает простым и случайным…
— Погодите! Постойте! — услышали они крик и обернулись.
Севастьяна бежала через поле, сорвав шляпу, которую трепал в ее руке ветер, пытаясь вырвать и унести с собой неведомо куда. Ленты развевались.
— Я знаю, чей это голубь… — Она тяжело дышала. — Никодим, дай мне письмо.
Он протянул ей письмо.
— Ты прямо сама как сокол. Налетела на нас… Подавай ей добычу. — Он засмеялся. — Ладно, бери, тебе будет.
Севастьяна протянула руку и взяла письмо.
Вот оно, письмо, о котором рассказала ей Анна. Она примчалась к ней на рассвете с такой новостью, от которой у Севастьяны волосы встали дыбом. Ее ночные мучительные мысли как будто стали явью. Страхи вернулись, они не были теперь густым месивом догадок, но обрели угрожающую ясность и стройность.
— Вот спасибо так спасибо, Никодим! — горячо благодарила она, пряча письмо в карман юбки.
— Севастьяна, можно подумать, что письмо — тебе, — засмеялась Мария.
— Мне, мне и есть. — Потом решительным тоном добавила: — Ясному мое большое спасибо. — Она посмотрела в сторону сокола, который наслаждался победой. Перья летели по ветру в разные стороны. — Я хочу одарить его, — сказала она и вынула из кармана ассигнацию, давно припасенную для подобного случая.
— Чем же ты его хочешь одарить? — поинтересовался Никодим.
— Ты сам разберешься, — махнула Севастьяна рукой. — Ты лучше знаешь его вкусы, — сказала она, засовывая поглубже в карман черной юбки бесценное письмо. — Я хочу, чтобы вы оба остались довольны.
— Ох, Севастьяна, ты что-то поймала такое… — Никодим качал головой, разворачивая деньги.
— То самое, что мне сейчас нужнее всего. Да не только мне. Потом расскажу. — Она подмигнула Никодиму, зная, как он к ней относится. По-особенному.
Севастьяна посмотрела на сестер.
— А теперь пошли со мной. Есть разговор.
Женщины простились с Никодимом, оставив его наедине с Ясным.
Сестры смотрели на необычно бледное лицо Севастьяны, на ее непокрытую голову.
— Сейчас мы пойдем к вам домой, — говорила она. — Вы соберете вещи и все поедем ко мне.
— Куда-а? — хором спросили они. — Зачем?
— Затем, что так надо.
Две пары зеленых глаз замерли на Севастьяне. Они требовали объяснения. Но она не собиралась ничего объяснять.
— Тебе про это написали в письме? — насмешливо спросила одна.
— Ага. Скорее, скорее.
Они молча и поспешно дошли до дома.
— Берите все самое нужное. — Севастьяна не хотела, чтобы в этом доме случилось что-то, от чего всколыхнулся бы весь город. Чтобы о Финогеновых болтали по всему северу. Незачем Федору такая слава, потому что она падет тенью и на память Степана, и на нее самое, и на воспитательный дом.
Мария чувствовала, как сердце ухнуло и замерло. Ощущение опасности… Она взглянула на беременную сестру — как она?
И увидела, как руки женщины метнулись к животу: такой понятный жест матери — защитить младенца в своей утробе.