Прошлой осенью в аду
Шрифт:
Жизнь в розовом свете ценою залитых шаров меня не привлекает, но иногда Наташка таки добивается своего. В тот раз она достала маленький графинчик с темно-коричневой жидкостью и налила две стопки.
– Чтоб не вешать носа! – провозгласила она и легко глотнула все содержимое стопки враз. Выпила и я. Это была какая-то настойка. Скорее всего, на мухоморах. Я вдруг почувствовала, что внутрь меня через глотку въехал на полном ходу грохочущий товарный поезд во главе с паровозом, только что задавившим Анну Каренину. Паровоз выл и плевался искрами. Мелькнуло мимо улыбающееся Наташкино лицо, сказало: «Хороша черносмородинная, а?» – и пропало, потому, что в ту минуту я уже резко взмывала вверх. Скоро я сидела на люстре, свесив ноги. Я отлично оттуда видела овальный стол с початыми салатами, рюмки, вилки, животы Вовы, его брата и братниной жены, причем в таком ракурсе, какой бывает при взгляде с балкона. Я это хорошо помню! Разве такое можно придумать? Да я вообще все помню! Помню даже анекдот, рассказанный тогда Вовой (очень нескромный, я не могу его здесь привести), а также тост: «Как здорово,
Наташка утверждает, что все было совсем не так. Сначала я, выпив черносмородинной, якобы долго уверяла ее, что я очень несчастна. Потом я отправилась к гостям, где танцевала буги-вуги с лысым доктором (у которого щитовидная жена). Какие еще буги-вуги? Я знать не знаю, что это такое! Потом я якобы пела «Не искушай». Это, конечно, могло быть, я иногда пою «Не искушай», но тогдашнего пения, хоть убей, не помню. Может, Наташка врет или путает? После пения был как раз Вовин анекдот. Наташка анекдот подтверждает, но затем снова идут расхождения. Вроде бы я между анекдотом и тостом успела сказать Диме Сеголетову, что он похож на древнего грека и что квартира у меня на третьем этаже и с телефоном. После этого я зачем-то взобралась на спинку Диминого кресла и в самой странной позе, закинув там ногу на ногу, прослушала тост «Как здорово, что все мы здесь»...
После тоста мое сознание окончательно прояснилось: дальнейшие мои воспоминания вполне совпадают с Наташкиными. Мне стало страшно весело, я все время хохотала, а главное, мне очень понравился Дима Сеголетов. Во-первых, он был красив. Совсем как статуя. Сходство усиливалось тем, что мимики у Димы не было никакой, только нижняя челюсть шевелилась. Во-вторых, он был красив... Или это во-первых? Считается, что мужчине красота ни к чему. Это правило очень справедливо для некрасивых мужчин. Нет красоты, так и говорить не о чем. Если же красота имеется, то правило совершенно не работает. От некрасивого Евгения Федоровича я в тот вечер охотно избавилась, а вот Дима Сеголетов... В общем, я немного взбесилась от черносмородинной. Я со спинки кресла (значит, все-таки не с люстры?) сползла ногами вперед на Димины колени и осталась там на весь вечер. Дима обнимал меня большими и опрятными докторскими руками и смотрел загадочно – быть может, на мне он тренировал то выражение лица, каким собирался завораживать алкашей, когда станет психотерапевтом. На меня оно действовало неотразимо. Я чувствовала, что гибну ни за грош, и мне это очень нравилось. Я не танцевала больше буги-вуги, но часто мы с Димой поднимались с кресла, чтобы исполнить томительный блюз. Наташка ободряюще подмигивала мне. Я и без подмигиваний была на седьмом небе. С чего это я решила, что неромантична? Просто никогда еще не обнимали меня такие прекрасные и загадочные мужчины. Так вот какие бывают боги!
Блюзы и волшебное головокружение, конечно, отвлекали меня от общих бесед, но кое-что я расслышала. Сначала лысый доктор необыкновенно смешно рассказывал о разных случаях в морге (он там работал, как выяснилось). Вова вспомнил несколько подходящих анекдотов про покойников, и все хохотали. Потом мало-помалу разговор уклонился к непостижимому и сверхъестественному, помянули даже моего паркового маньяка. Я вздрогнула и прильнула к античной груди Димы, в которой небыстро и ровно билось крупное могучее сердце. Слушая это биение, я ничего уже не боялась, да и разговор о маньяке увял. Зато доктор из морга – он, похоже, любил бывать в центре внимания, – стал рассказывать про какого-то экстрасенса и психоманипулятора, который насквозь видит все болезни, влюбляет кого угодно в кого угодно и наоборот, разрешает от оков заключенных, кодирует на успехи в торговле и азартных играх, морит недоброжелателей. И вообще невозможного для него нет.
– Скажи, Димон, ведь правда?.. – взывал лысый доктор во время неправдоподобных рассказов к моему Диме. Оказывается, готовясь к карьере психотерапевта, Дима стажировался у этого неслыханного чародея, так что успех с алкашами ему гарантирован. Уже сейчас в нем появилось что-то колдовское: я ни на шаг не могла от него отойти.
– Гарри Иванович Бек, у нас в городе недавно, – сообщил лысый доктор. – Он приехал из Майкопа и сейчас отделывает свой офис, потому принимает пока на квартире у Гайковых. У него запись, – так на ближайшие полтора месяца ни минуты свободной. Народ валом валит, а ведь берет он дай Боже! Сколько с тебя содрал, Димон, за консультации?
Дима как раз обнимал меня в блюзе и не ответил. Неугомонный доктор продолжил:
– А с меня взял триста и не моргнул! Я, собственно, не диагностироваться ходил, как большинство. Я же в больнице работаю – мочу могу хоть каждые два часа сдавать. Меня болтовня вокруг этого Бека заинтриговала. Даже врачи все с ума посходили, особенно когда к нашей начмедше любовник вернулся. Она с этим любовником лет пятнадцать назад вместе отдыхала в Карачах и все эти годы забыть не могла. Только фамилию его не помнила. К Беку пошла она, как и я, из чисто научного интереса, и сразу заявила: «Верните мне мою любовь, не знаю, как фамилия». Гарри Иванович глянул на нее исподлобья (взгляд у него, согласен, – мороз по коже!), и даже мешочки под глазами у него вдруг задрожали от натуги. Лицо кровью налилось, почернело, на губах пена. Страшно смотреть! Начмед уж по сторонам оглядываться начала, из чего бы валик ему под затылок сварганить, когда припадок начнется. Но он наконец рассмеялся – отпустило! – и говорит: «Фамилия вашей любви – Фесюк. Он экскаваторщик в Черновицах». Угадал верно! Начмедша даже рот разинула: «Хотите с ним встретиться?» – «Хочу!» Она полагала, что Бек устроит ей какое-нибудь астральное свидание, какой-нибудь воздушный поцелуй через годы, через расстоянья. И поначалу на то было похоже. Бек краснеть больше не стал, наоборот, глаза закрыл и стал руками водить, как умирающий лебедь Майя Плисецкая. Поводил и говорит: «Вы свободны!» Начмед возмутилась: «А встреча?» – «Ждите». «Все-таки жулик!» – решила она, но то, что он фамилию вспомнил, все-таки произвело впечатление, и она приготовилась хотя бы во сне увидеть своего Фесюка.
– И увидела? – спросила задушевным голоском жена Вовиного брата.
– Ни черта не увидела! Всю ночь ей рубленое мясо снилось. Зато наутро звонок в дверь, а на пороге тот самый Фесюк. С чемоданами, с улыбкой, толстый и старый, как бревно. Начмедшу чуть кондратий не хватил. Хорошо, муж на работу уже ушел. Что же вы думаете? Накануне вечером этому Фесюку внезапно припекло повидать свою курортную подружку столетней давности. Да так припекло, что ни сесть, ни лечь не мог. А ведь до того ни разу не то что фамилию, но и рожу нашей начмедши не вспоминал (честно говоря, такое лучше и не помнить). А тут вдруг как больной стал. Вышел на улицу, воет на луну. Видит: белеет под ногами бумажка. Он думал, что деньги (уж не знаю, как в Черновицах валюта называется). А оказалось, когда он поднес бумажку к фонарю, что это адрес начмеда. Тут Фесюк вытащил из коробочки всю семейную казну и от жены тайком, огородами хватил на самолет. Всю ночь летел, сгорая от любви. Уж не знаю, куда его потом намедша девала. Обратно, наверное, отправила, в Черновицы. Вот какой был случай у нас в больнице и вот кто Гарри Иванович Бек.
– Ужас какой! – поежилась Наташка. – Чтобы вот так, через пятнадцать лет, ни с того ни с сего...
– А не греши! – захохотал Вова и исполнил дробь на брюхе.
Конечно, все понимали, что доктор привирал, но все равно становилось не по себе. Компания притихла. Рассказчик сидел счастливый и томный, как дирижер, только что отмахавший какую-нибудь пятнадцатую симфонию. Яркий блик от лампы вдохновенно горел на его бронзовой лысине. Он взял со стола голубую бумажную салфетку и слегка промокнул этот блик.
– Теперь вы понимаете, что мои триста рублей не на ветер брошены? – проговорил он тихо. – Бек – это нечто! Я пошел к нему, как к золотой рыбке, и все придумывал, чего бы у него попросить. Главное, присмотреться хотелось, как он это делает. Никто ведь ничего не знает! Авторские методики! Вон Дима, ученик дьявола, только два урока взял, а и то бумажки подписал о неразглашении, как на космодроме. И ведь не будет разглашать, не то нашлет на него Бек какую-нибудь нечисть вроде этого Фесюка... Итак, пошел я к Гайковым. Ты, Наталья, у них вроде была? Угловую комнату помнишь?
– Помню, – отозвалась Наташа.
– Там он сейчас сидит. Окна драпом завесил, на стенках эмблемы, по углам что-то дымит. На столе, естественно, стеклянный шар и всякие побрякушки. Он-то под доктора не рядится, как иные шарлатаны, как хотя бы Димка наш – тише, тише! Никого я не хочу обидеть. Димка, ты ведь в самом деле доктор. Ухогорлонос, как говорили в старину. Так вот, Бек – это не «люди в белых халатах», он маг и волшебник и весь в черном. Сидит в полутьме, зрачками вращает. Деньги взял и спрашивает, чем может мне помочь. Я для затравки про свои болезни спросил. Он посмотрел на меня с отвращением и начал про воспаление среднего уха, про пупочную грыжу в детстве, про повышенную кислотность. Даже трещины на пятках, негодяй не забыл – и все в точку! Посулил мне язву двенадцатиперстной через три года. Все чин чином. Мне-то хочется проверить его по крупному, да боязно: вдруг и ко мне какие-нибудь некогда трахнутые съедутся? Тогда я спросил скромно и философски: «А не скажете ли, Гарри Иванович, какой в моей жизни самый удачный день?» Он усмехнулся – а улыбка у него пострашнее выпученных глаз – и говорит: «Вы думаете, что это второе октября 1973 года? Вы тогда в Ходмезёвашархее служили, в Венгрии, и переспали с продавщицей Илдико. Этим до сих пор гордитесь – мол, покорили Европу. Между тем вы ехали в августе 1986 года в скором поезде «Москва – Лена»? А именно, – тут Бек поморщился, будто вспоминал, – а именно двадцать четвертого августа? Так?» Я, чтобы вспомнить, напрягался гораздо дольше, чем он. Точно, ехал! Со второй семьей, из Юрмалы. Бек дальше заходит: «А помните, в соседнем купе выпивали?» – «Да, вроде»... – «Нет, вы поточнее вспомните! Пышная блондинка лет сорока, двое командировочных из Барабинска, подполковник в отставке?» И вдруг все это как живое перед глазами встало. Веселая ехала компания! Они все ржали, в карты резались, водки, наверное, ящик выпили. Блондинка сутки напролет визжала и выскакивала каждые полчаса в туалет обмыться с головы до пят, потому что жарища стояла адская. Потом она даже мыться перестала, обливалась только. Так и сидела мокрая. Горячая дама! Я таки у них как-то вечерком тяпнул пару рюмок (вернее, стаканов в подстаканниках) и посидел немного. Хорошие, веселые люди. Бек понял, что я все вспомнил, и говорит: «А помните, как блондинка достала банку грибочков, которую везла мужу в подарок от своей мамы?» Поверите ли, я и банку вспомнил! Обычная двухлитровая банка. Правда, грибочки один к одному. Я как раз в то купе заскочил мимоходом, когда один из командировочных только что открыл банку большушими железными зубами. Мне в стакан налили, я и грибочек себе уже присмотрел и взял даже, а тут как раз на грех жена вторая (та, что теперь со щитовидкой, четвертая). Через двадцать минут наша станция, выходить надо, а она никак мыльницу найти не может. Думаю, дай хоть грибочек съем, а он тут шлеп с вилки назад в банку. Так и не пришлось попробовать. Пока я мыльницу искал, грибочки все сожрали. Мы вышли, а те, в купе, дальше поехали.